Давненько не играли в станице свадеб, а таких, как эта, и в помине не бывало. Бабы все языки источили, собираясь у колодезей и перелазов. Старухи со стариками, извеку копившие в тайниках душевных глухую вражду ко всему новому, выползали на улицы, сметая снег с завалинок, усаживались обсуждать новость.
— Светопреставление чистое — середь поста, без венца свадьба! Вот они, большевистские-то порядки… Срамота!..
— А куда матери-то обоих смотрят… Либо тоже бешеным бирюком покусаны?
— Нет, не бывало у нас еще такого-то… Дожились, спаси господи!..
— Еще и не до такого доживемся с большевичками-то, кум… Без причастия помирать будем, как проклятые… Во-о!
У бабенковского дома целыми днями крутился народ — одни из любопытства, другие по делу. Ведь в подготовку свадебного пира кипучей энергией Легейдо была вовлечена чуть ли не вся сотня с казачьими жинками вместе. В доме верховодила Марфа.
В сундуках у бабы Ориши нашлось немало отрезов, давно приберегавшихся для Гаши. Теперь в горнице допоздна тарахтела машинка — невесте шили белье, подвенечное платье. Девки-подружки пели песни, расшивая рушники и вылепливая из воска цветы.
Из кухни тем временем несло паленым — смолили поросячьи ножки для студня. Над сараем вился голубой дымок самогоноварни.
Все шло, как положено. И веселье было с девичьей грустью пополам. Но Гаша ходила по дому примолкшая, безразличная ко всему, не знала, куда приткнуться. И была то не обычная грусть невесты перед расставанием с беззаботным девичеством, и все это понимали и относили за счет конфуза из-за нарушения святой, веками соблюдавшейся обрядности.
— Брось, Гаша, — утешала ее Марфа. — Грехи-то все Мефод да я на себя приняли. А про церкву забывай, как ее и звали, все одно новые порядки будут, а при них попов — по шапке. Так что и другие, которые следом за вами пойдут, без венца обкручиваться станут. Вы хочь первые, да не последние… Ух, и повеселюсь я нонче, серчай не серчай…
Гаша скучно улыбалась в ответ, принималась за какую-нибудь пустяковую работу, которую тут же оставляла. С Антоном виделась немного и то на людях: он теперь служил, из казармы пускали редко, да и приличия ради не следовало жениху часто появляться в невестином доме. Встречаясь, украдкой обжигали друг друга жадными, тоскующими взглядами. Оба с нетерпением и тайным каким-то страхом дожидались конца суматохи; для страха этого у каждого была своя причина.
Как требовал обряд, утром в день свадьбы отправилась Гаша на кладбище поголосить над могилой отца, попросить родительского его благословения. Но как ни силилась она выжать из себя хоть слезинку — ничего не получалось. Сопровождавшие ее подружки ворчали: каменная-де она, бессердечная. Гаша отмалчивалась. Не плакала она и при обряжении, когда подружки, надевая на нее белое маркизетовое платье и фату с хрупким восковым венцом, пели грустные обряжальные песни. Гаша видела в зеркале свое лицо, посвежевшее и похорошевшее под белыми складками тюля; горячо и упрямо светились глаза; не действовали на нее самые жалостные мелодии.