Имена и адреса добропорядочных граждан, способных дать правдивую информацию по упомянутым пунктам: руководитель отдела уголовных расследований Джон Орд и инспектор Пайпер из отдела уголовных расследований, Глазго.
Каждый день в пять часов утра узников будил тюремный колокол. В половине шестого в камеры приносили овсянку и молоко. В семь часов их выводили на тюремный двор и перед отправкой на работу обыскивали. Слейтер был приписан к каменоломне и должен был «отламывать огромные гранитные глыбы (твердые, как железо) ужасающе тяжелым молотом», по его собственным словам из письма. Камни предназначались для нового здания тюрьмы.
Откровенный рассказ о жизни Слейтера в заключении можно найти в газетной статье, написанной Уильямом Гордоном в 1925 году, после освобождения. Гордон, ранее в том же году тайно вынесший из тюрьмы во рту письмо Слейтера с просьбой к Конан Дойлю, описывал совместную со Слейтером работу в каменоломне. Стиль, несомненно, был смягчен редакторами, однако рассказ сохранил свою живость.
«Он был спокойным, его уважали заключенные, и я почувствовал к нему инстинктивную приязнь, — писал Гордон. — Каждый работавший в нашей группе должен был за день проделать 30 отверстий глубиной более фута в сплошной гранитной глыбе. Это тяжелая дневная норма, но к ней привыкаешь… Мы со Слейтером работали в каменоломнях бок о бок день за днем целыми месяцами».
В половине двенадцатого узников вновь собирали во дворе, обыскивали и отправляли в камеру на обед, который, по воспоминаниям Маклина, состоял из «пинты (около 570 мл) бульона, семи унций (198 г) говядины, шести унций (175 г) хлеба и некоторых добавок вроде картофеля, сыра и пр.». В один из дней заключенные после обеда вновь отправились на работу; когда они вернулись в пять часов, им «выдали 14 унций (около 400 г) сухого хлеба и пинту кофе; с 1917 года стали давать меньше». В камерах можно было читать до выключения света в половине девятого. Гамаком можно было пользоваться лишь с половины девятого вечера до пяти утра, если не было специального медицинского разрешения.
Этот распорядок разнообразили только письма из дома, которые для Слейтера были «нитью жизни», протянувшейся через море. «Мой невинный Оскар, — писала ему мать, Паулина, в одном из первых писем, — могу послать тебе радостное уверение, что мы не сидим сложа руки… Да сохранит тебя Бог в здравии, не теряй мужества. Горячие поцелуи от твоей матери, которая любит тебя до последнего вздоха».
Через некоторое время Слейтер писал: «В твоем последнем письме, дорогая матушка, ты спрашиваешь меня, храню ли я твои письма. Да, мне такое позволено; однако это не помогает мне помнить, какие ответы я давал на твои письма, мне нельзя хранить копии [ответов], однако мы не станем об этом беспокоиться, и если я когда-то повторюсь, то ты, конечно же, меня простишь… Твои письма, дорогая матушка, я сложил вместе, как молитвенную книгу, и когда мои мысли — а такое бывает часто — обращаются к дорогому дому, я вновь перечитываю твои письма и нахожу большое утешение… Я также, дорогой отец, всем сердцем стараюсь оставаться радостным, и добродушие моей дорогой матушки очень мне помогает».