Алька пролежал до света, цепенея, самое опасное для него подошло — безразличие ко всему, к самому себе, к другим, рукой неохота шевельнуть, пропади все пропадом. Чуть свет ее подкинуло, схватилась с постели, накормила, благословила, погнала к Полоху.
— Ни пуха ни пера!
Он ответил:
— К черту! — да так, что Авдотья глаза выкатила, но тут же отошла, не придала значения, заботы неотложные отвлекли, понеслась цветной кафель выколачивать. Пустовойт уже не дивился спокойствию хозяйки, не противился наказу ее действовать немедля; не раздумывая, отправился выполнять, что велено, и лишь на автостанции очнулся — жизнь как на ладошке, конченая, тут и гадать не приходится. И предвидя, зная, что край подошел, покупал в кассе билет, проверял сдачу, корил кассиршу за прилипшие копеечки — ишь, разбогатеть задумала! Справлялся у диспетчера, скоро ли подадут автобус, ждал автобус, понимая, что ехать ему некуда и незачем, думал о том, что к Авдотье не вернется, а что делать — не знал, разве что повидать Симку Чередуху, как обещался; в мыслях видел уже Симочку — бывало, девчонки возвращали ему веру в себя, приносили удачу; жмурясь от разгорающегося солнца, видел выхоленные ручки с багровыми ноготками, брал за ручки Симочку, говорил разные соблазнительные слова… Сигнал грузовика согнал наваждение.
Вдруг кинулась в глаза, сквозь базарную толпу, скрюченная спина, мелькнула, дальше, дальше — к заброшенной забегаловке, Альку как подтолкнуло, кинулся вдогонку, спина затерялась в потоке людей, но Алик уже не отступал, метнулся на галерейку забегаловки — плюгавенький человечек в темном, не по времени теплом пиджаке, вскочил с пустого, старого ящика.
— Алька! Ты? Господи… Отзвонил свое?
— Тише, вы… Откуда занесло?
— Спрашиваешь…
— Драпанули, папаша? Правильно понял, драпанули?
— Что значит? Отсидел, сколько сил хватило. У меня тут должок за Эдуардом Гавриловичем.
— Эх, папаша! Нужны вы Полоху, зэковый, беглый Пантюшкин! Ему правильный Пантюшкин требуется, отбывающий заслуженно.
— Тихо, тихо, Алик, мне указал, а сам вголос. Тихо, обо всем договоримся.
Прислушиваясь, приглядываясь, признался: отсиживал похвально, как требовал Полох, чем навлек на себя косые взгляды старожилов; обошлось бы, но те затеяли побег и Пантюшкина потянули за собой, чтобы не выдал, а он, Пантюшкин, язык распустил — положена, мол, ему доля от Полоха, он поделится с ними.
— Так что, сынок, не все у нас пропало. Подсоби — и наша взяла… Мне в поселок, сам понимаешь… — Пантюшкин пугливо оглядывался по сторонам. — Я Симке звякнул, чтобы вышла ко мне. Отказалась. — Пантюшкин заискивающе смотрел на Пустовойта. — Окажи, сынок, смотайте, напомни Эдьке. Напомни и стребуй. Уговори. Скроюсь, исчезну, мне место надежное обещано, с липой и тому подобное. Стребуй с Полоха. И тебе доля выпадет.