— Война их испортила, война!
— Так всех и испортила? — отшучивался пассажир, видимо, не рискуя вступать в пререкания.
— Всех не всех, а достаточно фактов, — продолжала грубоголосая, — обрадовались, что много засиделось девок и вдов, есть над кем покуражиться. Надоела старая жена, давай новую, помоложе…
— …покрасивее, — смеясь, вставил собеседник.
— Не бог знает, как разбираетесь в красоте. Все больше выслеживаете, губы у которой ярче накрашены да юбочка покороче, коленочки поголей. Подсмотрите с полдесятка да и перелетаете с цветка на цветок.
Людмила прошла в купе и накинула на себя пальто, чтобы выйти на остановке из вагона, подышать свежим воздухом, а главное — чтобы не слышать этих пустых, не касающихся ее разговоров. Ведь живет же она одна, ни с кем не знаясь, не вмешиваясь ни в чью жизнь и не позволяя вмешиваться в свою, так будет жить и дальше; у нее есть работа в заводской бухгалтерии, есть дочурка! — чего еще больше желать?
Выйти не удалось: поезд стоял не более двух минут; за это время в вагон все лезли и лезли новые пассажиры, парни и девушки в спортивных костюмах, с коньками и лыжами, обдавая холодом заиндевевшей одежды и теплом разгоряченного дыхания. Садилась команда (может, и не одна), спешившая на какие-то состязания. Потом эта молодая, беззаботная орава шумно устраивалась на боковых полках; едва поезд тронулся, девчата затянули песню. На первых порах Людмилу все, это развлекало, но вскоре стало раздражать. С трудом дождалась она очередной остановки и вышла на перрон.
Уже вечерело. В привокзальном сквере синели сугробы, сразу за станцией, над черным зубчатым ельником чуть теплился костер заката. Красноватым пламенем была охвачена только нижняя кромка неба, выше оно было стального цвета, еще выше — блеклоголубое, в зените — голубое, переходящее в густую синь. И опять Людмила так увлеклась созерцанием, что не услышала голоса проводницы, на этот раз предлагавшей пассажирам садиться, опомнилась, когда заскрипели на морозе, залязгали буфера.
Потом она долго стояла в тамбуре покачивавшегося вагона и следила за угасанием короткого зимнего дня. Темнел, все плотней подступая к линии дороги, заснеженный хвойный лес, узкие, как веретена, елки из густо-синих превращались в черные; скоро и промежутки между деревьями заполнились мглой, земля и небо слились в непроницаемом ночном мраке, и только в окне вагона, когда вырывался из темноты свет блокпоста или полустанка, вспыхивали и рассыпались по узорчатой поверхности обмерзшего стекла золотые, рубиновые, изумрудные искорки.