И они сшили платьице за один вечер, а побывать у дочери Людмила сумела еще до воскресенья.
В субботу после работы она вышла из управления и остановилась на гранитной лестнице. Куда же ей сегодня-то себя деть? В это время услышала голос Подольского:
— …места в машине хватит, прошу!
Он стоял у открытой дверцы автомашины, весь в летнем, белом, от этого темней обычного казались его пышные волосы. В соседнюю машину садились главный механик и главный инженер. Людмила еще подумала, что не к ней обращался директор, — тот поднял руку.
— За город едем, составьте компанию трем мушкетерам!
— А вы не через детские дачи поедете? — Людмила шагнула вниз по ступенькам.
— Можно и через дачи.
И Людмила поехала. Даже домой, на Пушкинскую, удалось завернуть, взять с собой Галино платьице и кулек с конфетами, припасенными Марией Николаевной. Чуть вырвались из города, потянулся березник, а потом сосновый лес, почти что тайга.
Приятно было ощутить себя в быстром движении! За открытым окошком насвистывает освежающий ветерок, навстречу и мимо мчатся кусты одним зеленым потоком, а локоть на каждом повороте дороги поддерживает твердая мужская рука… Людмила ловила себя на мысли об этой руке и тотчас принималась убеждать себя: "Да я же к Галочке, Гале, я ради нее"…
V
— Павел Иванови-и-ич!
Дружинин нарочно не откликался: хотелось побыть одному, полюбоваться природой без шумных и беспокойных свидетелей, помечтать.
Кругом был лес, беспорядочное нагромождение живого и мертвого дерева, как это бывает в тайге. Низом стлался кустарник, сухой и колючий, в кустах и высокой траве лежали крест-накрест колодины, кое-где превратившиеся в труху, конусы муравейников лепились к полусгнившим ломаным пням; выше белели березки, кривостволые, с редкой и блеклой листвой: им не хватало ни солнца, ни воздуха, потому что над ними возвышались сосны с шершавыми стволами и сомкнувшимися кронами. Рядом со смертью и захирением, выше ее — жизнь!
Павел Иванович залюбовался высокой сосной, что росла в окружении других, пониже, потоньше. Она была идеально прямой, без сучочка до самой вершины: прямая, вся в бронзовой чешуе, она походила на туго натянутую басовую струну. Налети ветерок, притронься, и она издаст этот бархатистый звук контрабаса.
— Павел Иванови-ич! — опять разнеслось по лесу.
— Ну, настойчива! — вслух сказал Дружинин, разрывая жесткие сети кустарника. Пошел прямо на голос, к стоявшей где-то возле дороги машине.
Чуть пересек ручей и поднялся на высотку, началась старая гарь. И виновником-то ее, наверно, был тоже созерцатель природы: развел костер да и не погасил; огонь прокрался по сушняку и спалил добрую сотню гектаров леса. Кой-где стояло дерево без хвои, без вершины, с опаленным комлем, в беспорядке валялись обгоревшие, обугленные стволы. Жуткой была бы эта картина, если бы не буйная зелень сосновой молоди, переросшей обгорелые пни, да не цветущий иван-чай, плотно прикрывший золу и угли, черное — розовым. Из густых зарослей иван-чая пахло медом.