Наконец он отвалил. Девочка в красной куртке осталась стоять рядом с нами. До сих пор она прилежно держала паузу немой сцены.
— Крис.
Она протянула руку. Я пожал. Арндт не удосужился представить нам товарища по партии. Я знал его воззрения. Товарищ по партии, как же. Баба. Девка. Всегда под боком, пригодится. В партии без этого нельзя.
— Крис?
— Кристина. Но мне не нравится.
— Хорошо, я запомню. Как ты думаешь, Крис, товарищ Арндт — это тот человек, который призван решать, кому, как и чьими руками строить светлое будущее?
— Товарищ Арндт — говно.
— А товарищ Лев Давидович?
— И он тоже.
— Как же ты с ними ладишь?
— Партии нужны статисты. А мне — революция.
— На твоем месте я создал бы свою партию. — Это сказал мой мальчик. Уж, конечно, такому роль статиста не по плечу.
Ждать от товарища Жени Арндта революции. Оригинальный ход мыслей.
— Сколько тебе лет?
— Умереть можно в любом возрасте, когда есть за что. — Это было похоже на детский утренник.
— Мне кажется, что ваша партия готовится к тому, что умирать будут другие.
— Ты играешься словами. Я предпочитаю другие игры.
— Убивать, бесспорно, увлекательнее, — сказал я.
— Нет. Но намного честнее.
Григорий оказался пацифистом.
— Что вы заладили: убивать, убивать. Не жаль друг друга?
Я был смерен внимательным взглядом.
— Он все равно не жилец.
Ничего себе, подумал я. Зачем же так вслух?
— Это что, шутка?
— Не все же тебе шутить.
— Хватить пургу гнать, — мирно сказал Григорий. — Смотрите, уже начинают.
И действительно, уже начинали.
Лев Давидович, маленький желтолицый, в старом свитере, с всклокоченными седыми перьями на голове, энергично пожимал руки клевретам. Бородка и усики придавали ему вид отчасти водевильный, свитер указывал на домашнюю простоту — если бы не блекло-голубые глазки, смотревшие холодно и напряженно. Он появился в окружении секретарей и телохранителей, сейчас поспешно переставлявших столы и стулья. Кое-кого из секретариата я знал: молодые, прекрасно одетые люди из богатых семей, способные выдержать диспут о неоплатонизме и теннисную партию. Они всегда имели занятие, куда-то летели в пылу и спешке, что еще больше увеличивало разрыв между ними и молодыми троцкистами, которые вечно тусовались в «Мегере» и не старались экономить время на прениях о будущем.
Когда суета стихла, Троцкий прочел доклад. Он подавал себя профессионально, и профессионал мог бы оценить четкость его жестов и интонаций. Он родился политиком, а для политика мусором могут быть люди, но только не фразы, золотой запас слов. Писатель бережен со словами, как с больными детьми, политик прикасается к ним, как к ветхим банкнотам: когда других нет, а платить все равно надо.