XXXI
Вдруг за окном застучали колеса.
— Поглядите-ка, Стяпас, кто там приехал? — отрядил лакея пан Сурвила.
Вскоре в сопровождении Стяпаса в гостиную вошел Пянка. Все удивились позднему визиту. Пянка выглядел озабоченным, словно собирался объявить нечто из ряда вон выходящее.
— Прошу извинить за опоздание, — произнес он, здороваясь с хозяевами и раскланиваясь с гостями. — Задержался в пути. Я, паны мои, из Вильнюса. Сообщу вам нечто такое, что, я уверен, вас не только удивит, но и потрясет.
Все придвинулись поближе, Виктор и Ядвига отошли от окна, а Стяпас снова прислонился к дверям веранды.
Переведя дух, Пянка продолжал:
— Да, милостивые паны, возвращаюсь из Вильнюса.
Состоялось важное совещание. Подготовка к восстанию обретает конкретные формы. Простите, но не имею права оглашать фамилии. Однако движение вскоре охватит своим влиянием весь край. Прежде всего, мы устроили в Друскининкай патриотическую манифестацию и гулянье с участием множества дворян и простолюдинов. Ах, если бы вы видели, как великолепно выглядели пляски на поэтических берегах Немана! Играло два оркестра, до полуночи не смолкали национальные песни и мелодии. Господа танцевали с сельскими девушками и женщинами, а крестьяне, не конфузясь, кружили дам и барышень.
Кудревич скептически относился к братским манифестациям, затеянным ретивыми режиссерами. Он едко заметил:
— Не знаю, паны мои, насколько танцевальный патриотизм выдержит испытания огнем…
Пропустив мимо ушей эту реплику, Пянка восторженно делился своими впечатлениями:
— Подобное же гулянье под лозунгом братства сословий состоялось в день Люблинской унии и в Вильнюсе, в Бельмонтском лесу. Кроме шляхты, присутствовали преимущественно городские ремесленники. И скажу вам паны мои, что если в Друскининкай литовские селяне не слишком уразумели смысл празднества, то патриотический энтузиазм вильнюсских цехов возбуждал гордость! Какие там звучали речи, какие виваты и тосты! Как все целовались и обливались слезами, вспоминая о судьбах отчизны и ее невзгодах! Нет, пан Кудревич! Такие чувства бесследно не угасают! Они выстоят и под огнем!
Придвинувшись к стене, Мацкявичюс сидел, крепко стиснув зубы, зажмурившись, видно, погрузившись в свои мысли. Казалось, он не обращает внимания на речи варшавского витии.
Пянка принялся излагать, что произошло в тот день в Каунасе и как отозвался Вильнюс на каунасскую манифестацию.