Странно показалось Пятрасу: ученый пан, сочиняет книжки, а разговаривает жалостно, будто девица. Но вместе с тем ему понравилось: Акелайтис признает, что он — сын бедняка, вскормленный черным хлебом и привычный к тяжелой работе, а в его родных местах люди говорят по-литовски.
Старую Бальсене растрогали ласковые слова пана о матери. Она снова спросила:
— В добром ли здоровье ваша матушка?
Акелайтис грустно покачал головой;
— Нет. Давно уже моя мама слегла в холодную могилу. А отец еще раньше. Мне было всего три года, когда он помер на каторге. Попал туда за то, что в 1831 году сражался за свободу.
Бальсене и девушки сочувственно глядели на расстроенного паныча. А тот зашел в палисадник, сорвал зеленеющую рутовую ветку и заговорил словами песни:
Уж пойду, пойду я на могилку.
На могилке рута зеленеет.
На той руте белая росинка.
Та росинка жемчуга прекрасней,
Серебра и золота дороже.
Всех взволновали слова паныча, а Бальсене уголком передника смахнула слезу. Сорванную веточку Акелайтис воткнул в косу младшей Бальсите, у которой лицо запламенело, как уголек, подошел к Бальсене и, показывая перстень, произнес:
— Вот мое самое дорогое наследство и сокровище — память о моей матушке.
Он поцеловал кольцо, и лицо его прояснилось.
— Что поделаешь! Кто умер — тому вечная память, а нам — жить, работать, стараться, чтоб после нас другим стало легче.
— Стяпас! — вдруг воскликнул он так громко, что девушки вздрогнули. — Поехали!
Все Бальсисы бросились упрашивать, — пусть останутся еще. Матушка соберет чего-нибудь закусить, и вообще хотелось бы потолковать, дознаться, что слышно в других местах. Особенно всех заботило, каков подлинный царский манифест, придется ли и впредь мучиться на барщине, получат ли крепостные землю, надо ли будет платежи вносить и какие.
Но ни Акелайтис, ни Стяпас не хотели сейчас пускаться в подобные разговоры. На обратном пути посидят подольше, тогда обо всем потолкуют. Да! На свете неспокойно. В Варшаве что-то происходит. Среди поляков брожение. А царский манифест таков, какой всем читали в костелах и в волости. Но что толку — он лишь для выгоды панов. Поэтому еще долго придется бороться за землю.
— Обо всем побеседуем, как поедем обратно, — успокаивал Акелайтис. — А вернемся мы… Нынче четверг — стало быть, в воскресенье. Ну, Стяпас, поедем!
Пятрас поворотил бричку, гости распрощались и уехали. Бальсене даже стыдно было отпускать их без угощения. Но чем попотчевать? Неужто мякинным хлебом? К весне все как под метелку. Ни молока, ни сыра, ни капельки масла. До воскресенья она все-таки что-нибудь сообразит.