Петронеле не встает, и эта ее тяжелая неподвижность, сопровождаемая то прозрениями — вся жизнь как на ладони! — то провалами — ничего не хочу видеть, даже солнца! — придавила усадьбу тяжким камнем.
Не только избу и двор затянула печальная пелена, дорожку к хутору тоже. Люди будто тайком по ней крадутся. Чаще других Акмонайте со своими сумками.
Вот снова она, сурово насупив красивые черные брови, толкает велосипед. Не снимая сумок, озирается по сторонам, не видать ли Петронеле. Может, ковыляет уже, опираясь на палку?
— Как наша больная? — шепотом осведомляется почтальонша, прислонив велосипед к крыльцу, но слышно ее, наверно, и на усадьбе Линцкусов.
— Скоро в пляс пустится, — цедит Лауринас.
— Я не смеюсь, дядя.
— А я вот со смеху помираю, — горько усмехается старик.
— Не кусайся, дядя. Лучше о небе подумал бы! — Акмонайте переходит на крик, закатывает глаза.
— О чем?
— О ксендзе для Петронеле! Спокойнее ей лежать будет. Не страшно — ни жить, ни в другую сторону.
— В другую… говоришь? — У Лауринаса трясется подбородок, он весь как-то обмякает, одежда словно на колу висит. Исхудал и высох из-за болезни жены, улыбочки и птичек-корольков под бровями как не бывало.
— Ей там лучше будет, дядя Лауринас. Сказано же: там наша пристань. Вот не приходишь на батюшкины проповеди…
— В другую… говоришь? — Лауринас будто не слышит болтовни Акмонайте.
— Солнце зайдет, поздно будет. Позаботился бы, пока не поздно, о спасении души.
Глаза Лауринаса влажнеют, он сморкается.
— Простит ей господь грехи, и запорхает легко ее душенька, отлетит. — Большими своими ручищами Акмонайте показывает, как будет порхать Петронелина душа.
— Так нет же у Петроне грехов, — снова прикусывает горькую усмешку Лауринас. — У меня полный мешок, у нее ни единого. Чиста-чистехонька.
Акмонайте по-мужски хлопает себя по колену.
— Не кощунствуй! Каждый человек грешен, уже едва на свет появившись. И ты, дядя, и она. Все!
— Ну и ханжа ты, Акмонайте, — искренне удивляется Лауринас. — Отец у тебя таким не был.
— Потому и убили!
— Ой, ханжа, ой, тесто перекисшее! Понятно теперь, почему на корню заплесневела! — вконец рассердился Лауринас. — Кому такое чучело нужно?
— Ах так? Чучело? Ноги моей больше у вас не будет! Не веришь? Спорим!
— Ладно, оставляй газеты на меже.
— Ох, подумал бы ты, дядя, о судном дне. У тебя же самого костлявая за плечами стоит!
Акмонайте хватает велосипед и бросается прочь.
Хуже с Саргисом. Его из усадьбы не выгонишь. В конуру сунешь — там не желает сидеть, воет, выпустишь — вертится под окном Петронеле и тявкает. Снова привяжешь — воет, да так пакостно: постанывая, взлаивая. А то выдавливает из себя низкие, хрипящие звуки, будто кто его душит.