На широком лбу обозначилась и подрагивала вертикальная морщинка. Как черный жучок, которого он не любил, но который был для него в этот час дороже всех улыбок, включая и улыбку молодости, когда Елена мучительно улыбалась лишь одним уголком губ.
— Спи. Ночью надо спать.
— Сейчас… Интересно, как идут дела у того художника, Иоганнеса?
— Странный парень.
— Нет, Йонялис, нет! — Елена горячо задышала ему в лицо, словно пробивалась к мужу не сквозь темень ночи — сквозь завесу лет. — Он совсем как ты. Ты много лет назад.
— Я вроде бы не нес вздора про деревья?
— Иные времена — иные песни. Разве тогда могли занимать деревья, ведь за людьми смерть ходила. Самого чуть на тот свет у мостика не отправили… Не помнишь? Лежал весь в крови. Между прочим, предатель в тебя стрелял…
— Предатель?
— Чему удивляешься? Жалненас. Убил Ятулиса, а вроде дружком его считался, и сбежал к «болотным». Прошмыгнул сквозь охрану и — к ним…
— Где он сейчас, не знаешь?
— Расстреляли. За особо опасные преступления.
— Да, времена были… Но люди всегда люди, правда?
— Правда. Потому и говорю: похожи вы с Иоганнесом. Он мечтает о деревьях, ты о будущем мечтал, когда болезни, рак победим…
— И сегодня еще до этого далеко.
— Далеко. Но тоскливо было бы жить без мечты, правда?
— Давай спать. — Статкусу послышались шаги. В темноте, не находя себе места, бродил по избе Лауринас. — Может, спросить, не надо ли чего?
— Нет, нет. Дадим ему одному побыть.
И Елена уснула на плече Статкуса, как засыпают в детстве, внезапно сраженная усталостью и теплом, которого никогда вдоволь не получала. Теперь, когда она спала и черты ее таяли, возвращаясь к началу, окутываясь дымкой доброты и преданности, он знал, что когда-нибудь скажет ей. Свет — мучителен, скажет он, так иногда мучителен, что мы крепко смежаем веки, чтобы ничего не видеть, однако свет есть, он неподвластен пасти времени и свидетельствует о нашем родстве всему, что рождается, растет, умирает, но простирает дальше, в Бесконечность, свою тончайшую паутинку…
К утру в саду зашумело, и нетрудно было понять, что отныне дожди станут чаще гостить под этим небом.
Рубя косой мокрую траву, меж деревьями шастал Лауринас. Но столько косил, сколько поглядывал на дорогу. Глаза Елены тоже то и дело отрывались от кастрюли с картошкой. Может, «скорая» привезет хозяйку? Побледневшую, но живую и здоровую?
— Не на-ада! — вывернулась бы из-под руки санитарки Петронеле, крепко сжимая палку — и опора она, и Лауринасу можно погрозить — и, покачиваясь, как битый бурями корабль, направилась бы к своей постоянной пристани — кухоньке. — Не на-ада, — снова заявила бы, покосившись на клокочущий горшок. — Не на-ада!