— Любовь… Кому бы говорить, а кому бы и помолчать. Любовь!..
Подцепила лейку, вперевалку отправилась спасать огурцы. Опираясь на палочку, тащила полную до краев, гордо откинув трясущуюся голову. Можно подумать: не старуха, которую сердечные дела едва ли могут волновать, — молодая, как бригадирша, женщина, а то и еще моложе. Из лейки плескало, следом спешила готовая помочь Елена, и яблони стелили длинные, печальные тени — небо постепенно перестраивалось на вечер.
— Любовь… Еще о любви будет рассуждать, гулеван! — доносилось с грядок за гумном. — А знает ли, с чем ее едят? Да и знавал ли когда?
Даже когда обе уже возвращались с огорода, гремя ведрами, а строения усадьбы тонули в сумерках, дыша уютным теплом, Балюлене не переставала зудеть:
— Любовь… Любовь ему, видите ли, далась… А рот… рот слюнявый сполоснул?
Пахло влажной огородной землей, гниющей меж грядок падалицей и женской ревностью. Может, просоленной и глубокой, может, давно забытой, лишь в минуту обиды восстающей из небытия.
Елена, как могла, утешала:
— Вы же долгую жизнь прожили. Под одной крышей старости дождались. Значит, любили друг друга.
— А что мне эта старость, дочка? Лет много, ноги не слушаются, но все как было, так и есть!
У Статкуса даже дрожь по спине пробежала. Похолодало, что ли? Позвал жену, оба прошли в горницу. Ни он, ни она не захотели зажигать света. Постелили вслепую, больше доверяясь рукам, чем глазам, и прикосновения были не их, отупевших и огрубевших, а молодых и нежных, дождавшихся своего часа.
— Старик! Старик! — прочесывает чащобу сада голос Петронеле. — Куры снова дорожку изгадили. Не можешь по-человечески перекладину приколотить?
Статкус испуганно приподнимается — не разбудить бы жены, — в голову ударяет вчерашняя ласка, которой она, наверно, будет стесняться, как и он. Нет, она не стесняется, так ему только кажется, она вспоминает их несдержанность даже в сонном забытье. Уголок губ трогает улыбка и все никак не может разгореться. Улыбка эта не похожа на ее обычную усмешечку, которой Елена встречает все неожиданности. Блеклое, скорее угадываемое пятнышко света цепляется за щеку, теребит длинную морщину. Днем эта складка, похожая на скобку, исчезнет, будто ее и не было, а сейчас вгрызается вглубь, уродуя лицо. След страдания, неудовлетворённости? Статкус отстраняется, будто добился ее близости насилием. Хочется защищаться, злобно упрекать, но ведь Елена еще спит. Недовольна им? Жизнью? Своими собственными способностями плести те воспоминания, от которых он всю жизнь старается уйти?