Обоз тянулся из затаившейся под темной тучей Шимонской рощи. На базаре-то был шепоток: немало там и тех, и других полегло… Балюлис почувствовал, что сейчас выпадет из телеги, вцепился в вожжи и едва удержался. Высокий с повязкой на глазу погрозил кулаком:
— Езжай, езжай, дядя, нечего тебе тут разнюхивать. Езжай!
Балюлис хлестнул гнедую, та рванулась в канаву, попробуй теперь выбраться. Колесо встречной подводы ткнулось в камень, и возле обтянутых домоткаными галифе ног Стунджюса приоткрылась еще чья-то голова. Распухшая, пожелтевшая, но узнаваемая. Он и Стунджюсу такого конца не желал, а тут… Акмонас! Приятель, вместе в скачках участвовали. Его-то за что, господи? Не по своей же воле… Букашку, бывало, не раздавит, что уж о человеке говорить. За что? А ведь могла и моя головушка мотаться на этих дрогах. Спасибо Петронеле, а то не знаю, как избежал бы Голгофы. Скандалила, проклинала ту винтовку, как злого духа!
Балюлис перекрестился, поперхнулся воздухом. Телегу тащила не гнедая — ее, ленивой и медлительной, уже давно не было, — тянул ее доходяга Каштан, вздыхающий, словно старец. От грузовиков гудела долина, накрытая светлым, мирным небом, никакой тебе ржавчины и мути, хоть вечер уже действительно подкрадывался. И уехал-то Балюлис еще не слишком далеко — по сторонам тянулись белые садовые домики пригорода. Так почему же не отступает мрачное предчувствие, что вот-вот снова провалишься куда-то вместе с лошадью, снова выползут из-за холма жуткие дроги и станут скрипеть немазаными колесами? Многие годы трясется он по этому большаку — ни разу те возы не преграждали больше ему дорогу. Что же случилось? Устал на базаре, яблоки свои развешивая? Ах, скорее бы послышалось ворчание Петронеле! Без него жизнь, как костел без колоколов.
Однако до дому еще не один поворот дороги. По-кошачьи ластится дремота, размякают в руках вожжи — Не засни в телеге! Машины на дороге. Слышишь? Теперь легче бороться со сном, принимаешься гадать, какая муха укусит Петроне нынче вечером, хотя почти радуешься, что дышишь просторами полей, не чувствуя себя должником за минуту передышки. И еще хорошо, что жильца прихватил. Тихий, не обременительный, такому все рассказать можно, не засмеет, что заснул.
— Я-то думаю, что это хозяин мой воды в рот набрал. А оно вот что… — прошелестел Статкус под тихое постукивание колес.
— Вы, городские, таких страхов небось и не видывали, — подытожил свой рассказ Балюлис.
— Где уж! — Статкус поспешил отвернуть побледневшее лицо.
Ощетинившийся, почерневший бугорок на продуваемой всеми ветрами темной улице. Ни отблеска печного огня в предполагаемом оконном проеме, ни искорки сигареты у той предполагаемой печки… Переводы слал издалека, мать похоронили без него, как и отчима, без ее забот недолго протянувшего. Нежно любя мать, Статкус привык осуждать отчима и потому теперь в смятении прислушивался, как дребезжит осколок стекла в оконной раме. Пропала бы несчастная девочка, твоя мать, ежели бы не тот, кто без особой охоты назвался отчимом. Лучше поздно понять горькую правду, чем никогда. Впрочем, что от этого изменится? Ногой задел за кол, почему-то нагнулся и вытащил из земли. Гм, гладко обтесанный… Все, что остается от усилий человека построить себе хоромы.