Вот он с гитарой на ремне за спиной входит на эстраду, как Отелло в спальню к Дездемоне,—
перекинул гитару со спины на грудь,
согнул ноги в коленях, отбросил назад руки и плечи, будто уснул…
И вдруг как брякнет в гитарку, как заорет, как завопит, как заблажит на весь белый свет!
Зрители, обезумев от счастья, уже разносят в мелкую щепу все, чго под руку ни попадется, а Пресли орет, визжит, надрывается, кончает сам себя на глазах у всего зрительного зала, отдает для зрителей всю свою кровь, каплю за каплей, а зрители, обезумев от счастья, уже бегут к сцене в проходе между стульями…
А Пресли покричал, покричал и вдруг замолчал, как подавился,
дернулся в одну сторону,
в другую,
качнулся,
закрыл глаза,
сделал два шага к рампе
и головой в оркестровую яму хлобысть! — готов.
В зале — тишина мертвая. У зрителей от изумления челюсть вниз поехала…
И вдруг — барабан, дробь, музыка, туш! И вот он, Элвис Пресли, снова живой и невредимый, выпрыгивает из ямы обратно на эстраду, гитару за гриф и об пол — в куски! Руки в стороны — улыбается, смеется, а сам бледный как мел.
А после него выползает к роялю весь битый молью, весь в паутине и в морщинах, старомодный старикашка Дюк Эллингтон без оркестра (только один раз, пролетом из своей любимой Антарктиды в свою любимую Гренландию), и заскреб клешней по клавишам, и заскреб — таким тут нафталином с эстрады потянуло…
…И вот вы бредете один в лиловом бейрутском рассвете — один вдоль Парижской набережной, ветер шевелит перед барами и ночными клубами кучи газет и всякого прочего мусора — никто его не убирает, мусорщики забастовали.
Вы делаете несколько шагов в сторону, спускаетесь к пляжу и видите, как окунают в волны Средиземного моря и закручивают вокруг голов свои белые бурнусы обалдевшие от стриптиза любители джина и Элвиса Пресли, выползающие один за другим из всех ночных забегаловок и шалманов подышать свежим воздухом.
Я подхожу к «Режанг-отелю», где мы живем, поднимаю голову и смотрю на окна своего номера на третьем этаже. Сегодня после ужина она и еще несколько человек из нашей группы на целые сутки уехали (вместе с Ним, конечно) на загородную дачу нашего посольства.
Неплохо устроилась моя жена, не правда ли? Приехала за границу с мужем, а все время проводит с другим человеком. Он-де знает язык, с ним интереснее.
Я смотрю на окна своего, номера. Неужели все это правда? Неужели моя жена, га самая женщина, которая родила мне три года назад сына, вместе с которой было столько пережито, столько переговорено, столько перетерплено, которая четыре года спала рядом со мной, на моей руке, — неужели эта самая женщина решила вдруг так неожиданно изменить всю свою и мою жизнь?.. Но почему? Из-за чего? В чем причина?.. Неужели только из-за того (несколько раз вспоминала она об этом уже в Бейруте), что в Софии я вернулся в гостиницу поздно, а в Афинах ушел рано? Ведь должна была она понять, что я не «гулял», не «нарушал» дисциплину, что мне это нужно было для моих журналистских дел. (Лишняя деталь, лишнее впечатление — что изменилось на шахте и на мартене за два года после моего первого приезда, — разве мог я упустить такую возможность?) И неужели только из-за того, что в Софии я опоздал на аэродром и приехал вместе с Тодором и Стояном почти к самому отлету этого проклятого голландского самолета, — неужели из-за этого могла она так неожиданно и так резко изменить свое отношение ко мне?