В квартиру она вошла через кухню: ключ у нее был лишь от этой двери, и, еще не включив свет, ощутила запах вынесенных сюда остатков ужина. Ничего не успев увидеть, она уже знала, что на столе лежит испачканная жиром плотная бумага из-под колбасы, что на большом японском чайнике — об этом говорил горьковатый запах остывшего чая — нет крышки. Да, и конечно же, пахло рокфором — его обожал Лацкович. Острый запах сыра заставил Агнеш представить зеленоватые прожилки плесени и мясистую верхнюю губу, которая, захватывая сыр (Лацкович откусывал его большими кусками), заворачивается вместе с хлебом в рот. Сама Агнеш ела в университетской столовой — какой-нибудь жиденький супец, успевший познакомиться с пальцами студентов-подавальщиков, и плохо проваренную лапшу с вареньем; дома же, по утрам, чтобы не ронять себя в собственных глазах, — если только мать не заставляла ее насильно съесть что-нибудь повкуснее, — мазала на поджаренные хлебцы присланный тюкрёшской бабушкой утиный жир. Источающие слабый аромат, слегка потрескивающие с жару хлебные ломтики, желтый жир, пропитавший подрумяненную мякоть, — вот и все приятные ощущения, которые она носила с собой целый день; понятно, что сейчас у нее слегка закружилась голова от витающих в кухне запахов, а охвативший ее гнев в той же мере порожден был возмущенным нравственным чувством, как и не получившими свое вкусовыми сосочками и напрасно выделившим свои соки желудком. Включенный свет подтвердил ее догадки (кусочек ветчины и несколько кружочков охотничьей колбасы на блюде) и кое-что к ним даже добавил: впечатление торопливости, с какой вынесенный чайник оказался поставленным прямо на блюдца, скомканная бумага на табурете, нож, соскользнувший на каменный пол. Сколько Агнеш знала мать, та всегда была чуть ли не маниакально привержена к чистоте и порядку: грязная чашка в кухне, след подошвы на блестящем паркете заставляли ее с отчаянием человека, обреченного всю жизнь нести тяжкий крест, бросать все и браться за тряпку или за щетку, — так что непривычный беспорядок в углу кухни красноречивее всего говорил о том, что происходит в комнатах, о радости, о забытьи, о размягченных чертах лица, с каким, наскоро сложив в кухне посуду, мать спешила назад, к наслаждению.
Агнеш, опустив руки, стояла посреди кухни. В комнатах, очевидно, приход ее не был замечен, и от этого идти дальше, к тем, кто, забыв обо всем на свете, занят был только друг другом, было еще труднее. На откинутой скатерти кухонного стола валялась еще и шелковистая бумага из кондитерской; прилипшие к ней шоколадные крошки, пятна крема и глазури являли собой как бы карту последнего блюда, остатки которого еще не выносились из комнаты. «Продажа дома — вот с чего все это началось! — мелькнуло в голове у Агнеш, когда она смотрела на бумажную тарелочку из-под пирожных. — Если бы я тогда воспротивилась, не было бы у нас денег, не появилось бы в нашем доме после долгих лет войны и бедности долгожданное благополучие — и не возник бы этот Лацкович». Правда, она тогда и сама обрадовалась возможности освободиться от дома; мать была уже в отчаянии от ремонтов, от военных налогов, в Агнеш же поднял голову какой-то тайный стыд за свой «домовладельческий» статус.