Людмила повернулась близко к Глебу, пряча слезы от дочки:
— Слушай, ты там как-нибудь повеселей с ней, ага?
Маленький летний дождь прошел. Ветер быстро высушил городской асфальт. На отмостках больших домов и на черных канализационных люках пари́ло.
С последних больничных ступенек Глеб окликнул девочку:
— Послушай, Эмми, давай сегодня в зверинец не пойдем.
— Почему, мы же договаривались?!
— Там грязно после этого дождика, бедные зверюшки чумазые в клетках сидят… Вот если бы тебя посадить в клетку, написать на табличке: «Девочка, детеныш человека, русской породы, девять лет, поймана во дворе около качелей, любит мармелад», а вокруг клетки будут негры ходить и китайцы, смотреть на тебя, фотографировать и хлеб черствый в клетку кидать?
— Людей нельзя в клетках показывать. — Эмма загрустила. Пластмассовые божьи коровки на кончиках ее жиденьких косичек трагически затрепетали.
— А зверей?
— Зверей можно.
— Всех?
— Ну, наверное…
— И даже твоего любимого кота? Как ты думаешь, ему бы понравилось в грязной клетке целый день сидеть и плохое мясо кушать?
Эмма шагала, задумавшись и, казалось, уже не обращала никакого внимания на последние слова Глеба.
— Ладно, знаю, — она решительно подняла ладошку и смешно наморщила нос, — в Луна-парке на набережной клеток нет. Они вчера только приехали. Пойдем туда.
Страшный скрежет убогих аттракционов тесно смешивался со смехом и визгом разнокалиберной детворы. За те двадцать минут, которые понадобились Эмме, чтобы прокатиться на четырех разных каруселях, Глеб Никитин успел передумать многое. В том числе и о необъяснимом мужестве и бесстрашии маленьких детей перед лицом сознательного издевательства взрослых, которые стремятся так мило их развлекать. Голова трещала неимоверно. Он широко улыбался, когда девочка проносилась где-то вверху, отгонял шустрых мелких пацанов, бессовестно занимавших впереди них очередь на следующий аттракцион, покупал мороженое и чупа-чупсы, чтобы встретить Эмму, когда она, счастливая, подбегала к нему с очередных «горок», а сам размышлял…
На выходе из Луна-парка стоял разрисованный контейнер с более спокойными забавами. Привычных пневматических ружей не было, горожанам мужского пола предлагалось демонстрировать меткость, бросая в цель теннисные мячи. Мишень — чудовищно пожилой, олимпийский Мишка, который почти лежал, с какой-то незнакомой хищной полуулыбкой откинувшись на свою толстую фанерную спину. От смельчаков требовалось заполнить мячиками лунки на его разноцветном поясе. Кислый, с грустными неопохмеленными глазами толстяк вяло наблюдал за подходившими к его объекту редкими кандидатами в снайперы.