Самый воздух на Пропаде был пропитан убийством. Куропаток стреляли у порога, оленей закалывали на льду реки, коров глушили обухом прямо на улице. Но Веревцов с детства не мог выносить вида и запаха крови и теперь, окружённый этой охотничьей атмосферой, чувствовал, что его отвращение к ней возросло в сто раз больше прежнего.
Тем не менее, после своей неудачной попытки ассимилироваться, он стал утверждать, что дело не в вегетарианских убеждениях, а просто его организм не выносит животной пищи. Другие пришельцы всецело приняли туземную пищу и обходились без дорогого хлеба, и ему казалось, что он оскорбит их, настаивая на своём вегетарианстве. Но про себя он не мог без дрожи вспомнить день своей несчастной попытки и даже до сих пор чувствовал на себе пятно от этого неудачного желания иметь свою долю в общей цепи истребления.
За отсутствием мясных продуктов, пища его отличалась спартанской простотой; он насыпал в горшок гречневой крупы и долил его водой. Потом принёс из амбара кусок замороженного теста, которое он умудрялся печь под горячими угольями в жестяной коробке, переделанной из керосиновой банки. Хлеб и каша почти исключительно составляли его пищу, ибо в этом заброшенном крае нельзя было найти хотя бы самых жалких овощей для пополнения этого скудного стола. Даже такая пища была втрое дороже животной, и бедному вегетарианцу удавалось сводить концы с концами только благодаря тому, что все другие траты он заменял своим трудом.
Нельзя сказать, чтобы при такой пище у Веревцова было много сил и здоровья. Руки его оставались слишком тонкими, плечи поднимались вверх острыми и узкими углами, но он скрипел да скрипел как ива, сгибаемая ветром, и до сих пор удачно справлялся с мелкими недугами, время от времени выпадавшими ему на долю.
Поставив на уголья горшок с кашей и чайник для кипятку, Веревцов уселся перед камином и стал смотреть в огонь. С раннего утра до поздней ночи весь день его был наполнен трудом. Он медленно справлялся со своими делами и подводил свой дневной баланс только после двенадцатичасового рабочего дня, но время, когда в камине разгорался огонь, составляло для него отдых. Среди этой мёртвой страны огонь был источником жизни и движения, туземцы обоготворяли его, и даже далёким русским пришельцам казалось, что в ярком шипящем и прыгающем пламени колышется и мелькает какое-то неукротимое, вечно беспокойное, то разрушительное, то творческое, начало. И Веревцову, когда он растапливал камин, казалось, что он не один в юрте, что яркий огонь заглядывает ему в глаза, и разговаривает с ним своим трескучим голосом, и кивает ему своей косматой багровой гривой. И эти разговоры огня настраивали его всегда в особом мечтательном, почти разнеженном тоне. Он садился на скамью против яркого друга своих зимних ночей и принимался вспоминать свою прошлую жизнь, и эти воспоминания, трагические и однообразные, были окружены ореолом как деревья чёрного леса, выступившие внезапно на ярком фоне багрового заката. Ещё чаще он мечтал, и мечты его были ясны и наивны как мечты первых христиан, духовным потомком которых он являлся в своём закалённом и мужественном беззлобии. Будущий золотой век представлялся ему так реально, как будто он сам собирался в нём жить.