Современная кубинская повесть (Наварро, Коссио) - страница 187

Ты лежишь в гамаке, подвешенном между двумя раскидистыми ореховыми деревьями, которые не успели срубить лихие молодцы Тибурона: их разрушительный пыл охладил приехавший с инспекцией лейтенант. Он сказал, что деревьям этим надо лет двенадцать расти, прежде чем они начнут давать плоды — «так что, сержант, поищите другое решение, и чтобы ни единой веточки больше не было срублено, ясно?». «Какие нежности, — ворчал потом Тибурон; для него деревья были лишь досадной помехой, поскольку затрудняли обзор, — хотя, если подумать хорошенько… командир есть командир, но, к счастью, с вами ваш папочка, который позаботится о своих детках. Милисиано! — неожиданно заорал он. — Первому отделению расположиться в роще и предупреждать всякие сюрпризы и вражеские вылазки, усекли? И если даже увидите Красную Шапочку, не церемоньтесь с ней, потому что это как пить дать будет переодетый злой волк!» С тех пор прошло всего дня три или четыре, а кажется, будто было давно: много воды утекло с того вторника, когда вы высматривали ракетные установки, а потом в тот же вечер слушали у репродуктора речь Фиделя, сказавшего, что в грозный час все мы — единое целое. Запомнились и полные тревожного ожидания моменты, когда самолеты американской морской авиации облетали на небольшой высоте ваши позиции, ведя фотосъемку, в то время как Чано следил за ними на экране радара, а Майито не отходил от зенитного пулемета, дожидаясь команды располосовать их на части. В остальном же была обычная лагерная жизнь, тяжелая и неблагодарная, правда, с небольшими вариациями и новыми ограничениями — из-за близости секретной базы; к ней даже вы не имели права приближаться и только махали беретами издали, приветствуя советских солдат, застывших на посту неподвижными свечками. Серхио Интеллектуал исписал за это время немало страниц, светя себе фонариком сержанта, у которого склонность к литературе, к поэзии вызывала смех и подозрения в изнеженности: «Все это бабские штучки, но если вам так уж приспичило написать о народной милиции или, может, сочинить стишок о бледной луне, вместо того чтобы отдыхать, как требует устав, что же, милисиано… могу вам одолжить ненадолго фонарь, только берегите батарейки, запасных я не захватил, а здесь их купить негде».

В дневник Серхио занесены номер его автомата и дата выдачи; ниже следуют строки из «Божественной комедии» — надпись на вратах ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» Однако именно надежду защищают здесь он и его товарищи. Затем идут имена всех бойцов взвода и обращение к тому, кто найдет эту тетрадь, оно заканчивается словами: «Смерть не страшна, если выполняешь свой долг». Затем он описывает злоключения во время чистки оружия — эту операцию Серхио окрестил «настройкой скрипок» — работа ничуть не легче, а то и тяжелее любой другой: ведь ни минуты не отдыхаешь и в итоге проклянешь и винтовки, и слишком обильную смазку, и плохо подогнанный прицел, и заедающий затвор. Далее следует запись о том, как приходил врач справиться о вашем здоровье, и ты, Давид, наотрез отказался покинуть окопы и пойти в медпункт; начальство долго совещалось, тебе снова прослушивали легкие, выстукивали грудь и в конце концов решили дать лекарство и подождать до завтра или послезавтра. Благодаря усилию воли, а может, лекарствам, температура у тебя спала, и ты почувствовал себя как застоявшийся скакун, хотя паек был скудный — тушенка и галеты — и недосыпали вы: Тибурон принимался трясти вас ни свет ни заря, обзывал лодырями и бездельниками. Странно, ты не помнишь, когда все это произошло, настолько причудливым был бег времени. В четверг или среду? В сентябре или вообще летом? В самом ли деле ты был болен? И знал ли когда-нибудь иную жизнь, кроме солдатской? Это должно быть засвидетельствовано в тетрадке Серхио Интеллектуала, за которым ты сейчас наблюдаешь, а он, пристроившись у какого-то ящика, пишет, останавливается, закуривает, думает и вновь заполняет страницы, вспоминая о том, как Тони ловил вампира, и о дерзких выходках глухого; приводит настойчивые слухи, появившиеся в иностранной печати, о готовящемся вторжении или бомбардировке страны; размышляет о ядерном кризисе, который воскрешает в его памяти теории Клаузевица о военных конфликтах. Недавно он разъяснял тебе, что прусский стратег утверждал, будто война начинается с искусной осады, а ведь «карантин» есть не что иное, как объявление вам осады, с помощью которой вас хотят взять измором, удушить, словно муху под стеклянным колпаком. Серхио рассказывал о блокаде Ленинграда, города, в котором надеется побывать когда-нибудь — лучше весной, тогда можно полюбоваться его цветущими парками; прокатиться по Неве, погулять по мостам, посетить Смольный и Зимний дворец, осмотреть Эрмитаж, увидеть тех, кто, проявляя высочайший героизм, в течение нескольких лет выдерживал осаду нацистских полчищ. Поэтому он хочет изучить русский язык и в свободное время, когда не занят дневником, старательно вырисовывает буквы чужого алфавита или вполголоса повторяет по-русски «карандаш», строго следуя рекомендациям учебника Потаповой, — эту книгу в сером переплете он бережет как зеницу ока. Солдатская служба, обязанности добровольного наставника и пропагандиста, литературные заботы и учеба поглощают его время без остатка. Серхио не отдыхает, даже сменившись с поста, и объясняет это двумя простыми причинами, подробно останавливаясь на каждой. «Во-первых, — поднимает он вверх указательный палец, — если мы вернемся домой через месяц или два в той же самой форме, в тех же очках, с тем же рюкзаком и с прежним опытом, то есть ничего не приобретя и не утратя, это будет означать, что мы потеряли зря время, которого, к сожалению, и так мало, да к тому же оно необратимо». Затем он вынимает один из своих окурков и терпеливо возится с зажигалкой. «Вторая причина, — продолжает Серхио, — заключается в том, что, если нам придется остаться здесь и произойдет битва, как в Армагеддоне