— Это не лишено интереса. Да, в нашей лени я не сомневаюсь. Ведь мы, знаете ли, дошли до того, что возвели насмешку в ранг некоей позиции, причем в силу привычки, одной только привычки. И как же это понять?
— Мы понимаем, — сказал Марсиаль, стараясь улыбкой смягчить сквозившую в его словах досаду, — что наши познания рядом с вашими — ничто, однако…
«Кто я? — думал Габриэль. — И она — кто? Войдет ли она сейчас? Действительно ли войдет в эту дверь? Постучится?» Он чувствует, как женская рука нажимает на ручку, сдержанный, приглушенный щелчок под легким нажимом кончиков пальцев; к самой двери она и не притрагивается, возможно, не хочет входить во все сужающуюся полосу слабого света, а он слушает, он ждет, склонив голову, весь внимание, стоит, склонив голову, возле кровати, стараясь расслышать, ни о чем не думая, не двигаясь… Может, она принимает его за какого-нибудь преступника, убийцу, а может, мечтает о нем или о его идеализированном образе — живет один в этой комнате, такое, в общем-то, не бывает просто так, тут либо политика, либо что-то связанное с сексом…
— Вот как? — досадливо сказал Орбач, удобно усаживаясь на диван. — Для подобных исследований, знаете, нужно время. Время и самоотдача. Одной жизни не хватит. В общем, я пришел к заключению, что наша насмешка — не что иное, как нетерпимость или что-то вроде того… Словом, не такие уж мы покорные судьбе, как можно было бы думать. Хотя и не в силах забыть, что всегда страдали недугом импровизированных действий, засильем скороспелых, необоснованных решений. Конечно, мы заболели этим из-за непрочности наших порядков. И не в том ли причина, что мы спутали непочтительность с независимостью? То есть, возможно, здесь дело просто в непонимании терминов.
— Я, капитан, что прикажете, то и сделаю, — сказал Иньиго. — Имя-то мое настоящее, по бумагам, Хосе Иньиго, только меня никто никогда не называл Хосе Иньиго.
— Так как же тебя будем величать? — спросил Буча.
— Не дури. Ты же знаешь — меня зовут Иньиго.
— Слушай, пузан, не прикидывайся. Мое же имя не Буча, а все называют Бучей. Понял?
— Вот как! А кто ж тебя этой кличкой наградил?
— Да это так, мое вроде бы боевое прозвище. Или же пароль. Иньиго для таких дел не годится, пузан.
— Не называй меня пузаном, ты!
— Ну, ну, не серчай! Разве ж ты не пузан? Ну же, не будь таким Громилой.
Гарсиа начинал томиться. Он зевнул, и Орбач, заметив это, посмотрел на него испытующе и с каким-то презрением. «Еще обругает», — подумал Гарсиа.
— Разве «разрядка» смехом не облегчает, не очищает ум от ядовитой горечи? Ведь тут, понимаете, что происходит? Ощущение контраста у нас настолько острое, что стоит возникнуть чему-то важному, серьезному, как непременно рождается насмешка, и всегда это гипербола, преувеличение фактов. Отсюда наше отношение ко всему — порой поверхностное, порой легкомысленное и пошлое…