– Все просто, Голли. Шесть планетоидов, на каждом по здоровенной пушке, которые стреляют черт знает чем. Несколько режимов ведения огня, один из которых до кучи породил эффект транстайминга. Я сама не очень в курсе, но в инете ты все найдешь за пять минут. Рекламу на Луне они тоже из них рисуют кстати, так что точность попадания в обсуждении не нуждается. А сразу после «Ультиматума» Молох за пару секунд посшибал из них все земные спутники, ракеты и самолеты, чтобы баалиты поняли, с кем имеют дело. Вот и все. Баалиты, естественно, все поняли, но нам с тобою сейчас от этого не легче. Левиафаниты всегда были гуманистами и в третьем поколении окончательно превратились в жижу. А земляне стали еще злее. И хитрее. Так что я бы на твоем месте всерьез задумалась, куда сматывать, а не забивала подкорку всякой ерундой.
– Ого. А кто управляет этими Звездами Смерти?
– Как это кто? Молох, кому еще.
Забавно. Мы, законченные пацифисты, никогда не имели армии, но при этом живем на самой большой во вселенной системе уничтожения, контролируемой исключительно искусственным интеллектом.
Я знал, что адепт Илай и папэ, будучи баалитами, любили пошутить, но не догадывался, что их чувство юмора может быть настолько пугающе черным.
Всю ночь я проворочался на тахте, которая вошла в коалицию баалитов, норовя смертельно ужалить меня в бок время от времени выскакивающими острыми пружинами.
Мне было тревожно от того, что выводы Верещагиной были вполне обоснованными. Вот ведь, гадкая баба, и давать не дает, и башка у нее варит.
Но какой поворот событий, согласитесь. Всего месяц назад мир был прекрасен, а небо – безоблачным, а сейчас я пытаюсь заснуть на жерле пушки, в тени которой за мною по пятам идут прирожденные убийцы, тысячелетиями шлифовавшие самые болезненные способы отправки невинных фон Бадендорфов на тот свет. Красота!
Заснуть мне все же как-то удалось.
Разбудил меня не кто иной, как пастор Коллинз собственной персоной. Пастор завалился ко мне не один, а с бригадой социальных работников, всяко намекая, что ремонт моей берлоги-то они сделают, но я буду принимать в нем самое горячее участие.
Работа кипела вовсю, пылища стояла столбом, я уже успел заштукатурить с десяток дырок в стене, когда сзади раздалось культурное хрипловатое покашливание. Пастор неосторожно обернулся, и его челюсть изумленно уехала далеко вниз.
Надо думать. На пороге, попирая строительный мусор монументальными ногами, потряхивая исполинскими грудями, платиновыми локонами и четырьмя литровыми бутылками Blue Label, ослепляя нас белизной искусственных зубов и алым блеском голографической помады, стояла Мерлин Монро собственной персоной. Как живая, ей богу.