— Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь…
— Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность.
Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания.
Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга…
Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать.
— Марианна, — тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. — Мне показалось, что ты заснула.
— Кальман, — хрипло прошептала девушка, — ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш.
— Ничего я не скажу.
— Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии.
Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились.
— Кальман…
Он нежно погладил горячий лоб девушки.
— Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны… — Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись.
Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека:
— Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей… Наверно, будет что-нибудь в этом роде.
Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва…
Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора.
— Ну-с, Шуба… Так вы узнали что-нибудь? — спросил Шликкен.
Кальман склонил голову.
— Оружие в котельной, — тихо сказал он.
— В котельной на вилле?
— Да.
— Великолепно! Замечательно, Шуба! — воскликнул восхищенный Шликкен.
— Она назвала два имени. Вероятно, оба — клички, — продолжал Кальман. — Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла…