— Отсюда она начинается, — говорил старик, отступив на шаг и оперевшись руками о палку. — С ледниковой слезы. С простого ручья. Из него еще можно напиться. Попробуй.
А он, застывая сердцем от страха, просил:
— Сперва расскажи.
— Как хочешь, — соглашался старик. — Только ты уже слышал и знаешь. Не надо краснеть. Ты боишься легенды, а это не стыдно…
— Они тоже боялись?
— Пожалуй. Наверно. Но потом — уже нет. Страх ушел раньше, вместе с надеждой. Они строили склепы и ждали конца.
— Ты уверен, что это река? Старик вздыхал, пожимая плечами:
— Так утверждает легенда. А с нею не спорят.
— Может быть, воздух?
— Нет. Только не воздух. Иначе б и мы тогда… Но мы уцелели. Выходит, их отравила река… Ветер ей не указ.
Ручей сбегал по искореженной вершине вниз, к обрубку скалы, потом терялся в ее изгибе и, вместо эха, растекаясь по зеву обрыва, окроплял потревоженный воздух легким радужным трепетом. Поплутав по ущелью и собрав его тающий сок, он врывался в долину безумным потоком, бурлящей рекой, похожей с горы на зеленую кровь стервенеющего чудовища. Однако рождалась она здесь, под хрупкой коркой нетвердого льда, с невинного прозрачного шепота, к которому еще можно было припасть губами, обманувшись животворной упругостью влаги. Было трудно поверить, что так же когда-то, с чистого плеска воды, зачиналось убийство аула, уничтоженного прихотью сумасшедшей реки, а потом и вовсе сметенного ею — в закатное никуда.
— Но почему? Кто-нибудь знает ответ? — спросил он старика.
— Узнать такое нельзя, — ответил тот. — Это можно услышать. Не веришь? Пригни колени.
Он повиновался, но не услышал ничего, кроме запредельной тишины неба над раненой горой. Не отрываясь, он следил за парящим над гребнем бельмом, маравшим безупречную синеву, в которой даже солнце казалось случайностью, каплей, лишним желтым мазком. Облако задело за гребень, но не порвалось, а только сомкнулось вокруг него сухой, пресной прохладой, потом скользнуло дальше, на восток, на мгновенье неровно оскалившись щелью, и он вздрогнул плечами, пораженный предчувствием.
— Я понял. Ему все равно, — сказал он. — Я правильно слышу?
— Все равно? — повторил старик. Седины в нем было больше, чем белизны в снегу.
— Да, — сказал он и поднялся с колен. — Оно лишь казнит. Я его ненавижу.
— Хочешь сказать — карает, — поправил старик и кивнул. — За ошибки и прегрешения.
— Ему все равно, — он упрямо стоял на своем, уже почти крича, раздосадованный нехваткой слов. — Сперва оно убивает, а все остальное — потом… Но ему все равно, оно никого не щадит!
— Погоди, — сказал дед. — Я знаю, о чем ты. Но тут ты неправ. Оно просто больше. Больше жизни и слов. Больше времени. Такое большое, что и смерти ему нипочем. Вот что ты слышишь…