Вам, может быть, одна из падающих звезд,
Может быть, для вас, прочь от этих слез,
От жизни над землей принесет наш поцелуй домой.
И, может, на крови вырастет тот дом,
Чистый для любви… Может быть, потом
Наших падших душ не коснется больше зло.
Мне страшно никогда так не будет уже,
Я — раненное сердце на рваной душе.
Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.
Я так хочу забыть свою смерть в парандже.
Лишь солнце да песок жгут нам сапоги,
За короткий срок мы смогли найти
Тысячи дорог, сложенных с могил, нам с них не сойти.
И, может быть, кому не дадим своей руки,
Может, потому, что у нас внутри
Все осколки льда не растопит ни одна звезда.
Мне страшно никогда так не будет уже.
Я — раненое сердце на рваной душе.
Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.
Я так хочу забыть свою смерть в парандже.
(с) Кукрыниксы. Звезда.
Он закончил говорить… а я все еще слышал, как его голос отражается от стен. Глухой, сорванный голос после пыток удушением. Я бы никогда не спросил, что они с ним делали, а он бы вряд ли мне рассказал. Но я когда-то видел документальный фильм "лики смерти" и… и я видел, на что способны эти звери. Оттуда прежними уже не возвращаются.
— Ты слышишь, что я говорю, Граф? Слышишь меня?
Да. Я его слышал. Мне казалось, я стал цвета пергамента, и мне хотелось надраться, мне хотелось упиться до такой степени, чтобы не принимать никаких решений. Я задолбался их принимать, я задолбался делать так, как правильно, задолбался выбирать. Мне хочется выйти в окно, нахер, и не быть. От слова не быть совсем. Но там, дома, моя Лекса, моя девочка, которая ждет меня вместе с сыном. Там Карина. Там те, ради кого я обязан себя сгрести, сшить уродливыми стежками и продолжать жить… принимая самые ужасные решения в своей жизни. Я сделал всего лишь один глоток виски и поставил пластиковый стакан на стол.
— Я не мог отказать. — продолжал Макс. — Мне не оставили выбора… И если бы ты следил за своей сестрой и не дал ей опуститься на это дно, да еще и прихватить с собой детей, все было бы кончено. Она все испортила, понимаешь? Она сорвала такую операцию, о которой спецслужбы могли только мечтать, и я уничтожил бы Зарецкого. А теперь… теперь она у Шамиля, и никто не знает, бл*******дь. Никто не знает, что этот урод с ней делает. Никто не знает, что он захочет взамен за ее жизнь, и считает ли он меня все еще своим братом. Это путь в никуда.
Я смотрел на тусклый свет ночника на съемной квартире, куда мы все приехали после больницы. Никаких решений принять не получалось, и у меня дрожали руки. Я не хотел думать о его словах. Я был на это просто не способен.