– И не узнаете! – заверил Морской, едва сдерживая радость.
– Во! Понимает! – Ткаченко одобрительно ткнул указательным пальцем в сторону Морского, а потом сокрушенно вздохнул: – Но есть и плохая новость. Николай что-то скрывает. Даже от меня. Отчего я все больше склоняюсь к тому, что парень наш виновен. Как объяснить иначе все эти записки? Он явно хочет что-то вам сказать, и так, чтоб следствие при этом не узнало.
– Записки? Их было много? – озвучил общий вопрос Поволоцкий.
– Информатор в камере насчитал две. Вторую Горленко выбросил в окно – я думаю, что вот она у вас, – Ткаченко передал Свете кусок простыни. – А первую писал на пачке папирос, но, разозлившись, изорвал в клочки. Мы склеили, конечно, только толку в этом нет. Написана чепуха. Я потому к вам, товарищ Поволоцкий, и зашел. Наш Горленко, еще когда все было в норме, как тост ни скажет, или шуточку какую, так сразу поминает вас. Мол, «я бы так не пошутил бы, когда бы мой учитель – литератор Поволоцкий – не научил меня жонглировать словами»… Раз вы учили – вы и разбирайтесь!
С этими словами следователь достал из портфеля небольшой квадратный кусок стекла с аккуратно наклеенными на него обрывками раскуроченной пачки папирос. Видимо, первую Колину записку информатор не только приметил, но и доставил «куда надо» по частям.
– Это многое объясняет, – пробормотал Поволоцкий, хорошенько исследовав стекло.
Морской предупреждающе закашлял: мало ли что хотел на самом деле зашифровать Коля.
– В том смысле, что, изучив обе записки Николая и вспомнив, что комиссия подписала его направление в сумасшедший дом, я могу объяснить и его уверенность, что я чему-то там кого-то обучаю. Я не учитель и не проповедник. Если когда что и говорил о литературе или стихосложении – так просто излагал, без подстрекательств. Признаться, мне неловко и даже неприятно узнать, что это, – Поволоцкий показал на обе записки, – кто-то считает плодами моего наставничества. Но, принимая во внимание здоровье нашего бедного друга, мы можем смело утверждать, что он оговорил меня случайно, всего лишь фантазируя…
– Во! Видали! – по-своему истолковал слова поэта Игнат Павлович. – Он говорит точь-в-точь, как Коля пишет. А значит, должен в этой писанине разобраться!
– Послушайте! Эта записка адресована мне! – воскликнула Светлана. – Значит, я и разберусь. Почему вы сразу меня не вызвали? – Она всмотрелась в стекло, повертела его в руках, начала было плакать, но взяла себя в руки и с печальным: – Ничего не понимаю! – протянула записку Морскому.
Тот, наконец, прочел послание. Сверху адрес, ниже краткое, но полное тепла: «Светик, милая, выше нос!», а потом очередной не поддающийся расшифровке бред: «Во всем виноват тот, кто прославил Харьков тем, что из всех яблок предпочитал глазные. Передай всем, кто может помочь».