Во дворе остановилась обшарпанная машина, и бедновато одетый мужчина, зайдя с другого боку, принялся нагружать книжками магазинные пластиковые пакеты.
– Это все я уже отложил, – он без обиняков оттеснил Наденьку от английской классики. – Вот, пришлось даже машину взять.
– Нет, пожалуйста, – Наденька выпустила из рук Голсуорси. – А как вы узнали?
– Сестра позвонила. Она здесь, в шестой квартире, живет, это ее сосед по площадке умер.
– А-а, – Наденька тихо возрадовалась, что кое-что все-таки еще можно спасти, и тут увидела знакомый переплет, выглядывавший из-под пакета с тряпьем. Вадим Сопун, «Моя карьера», в свое время эта книжка наделала в Москве много шума. Наденька попробовала оторвать ее от другой, толстой книги, к которой «Карьера» за ночь основательно примерзла. Не получилось, и Наденька взяла в руки обе. Толстый том оказался Библией, причем фундаментальной, с золотым тиснением по корешку. Это походило на прощальное объятие, так люди, приговоренные к смерти, иногда обнимают совсем чужого человека, оказавшегося рядом, только для того, чтобы не умирать в одиночку. Как будто с кем-то вдвоем это не так страшно.
– Я эти две возьму? – Наденька на всякий случай спросила дядьку с пластиковыми пакетами.
– Берите, я уже отобрал все, что хотел, – и он, поворачиваясь, принялся загружать пакеты в багажник. – Вот люди! До такого даже Брэдбери не додумался.
– В каком смысле?
– А в таком, что никого и не потребовалось отучать от чтения. Сами забыли, как это делается!
Когда дядька наконец загрузился и его машина покинула двор, фыркая и пукая фиолетовым дымом, Наденька еще немного порылась в книгах – почти все в таком же исполнении были у нее на полке, мама еще покупала, – а потом из жалости подобрала плюшевого мишку, убогенького, советского еще производства. Мишка был ей не нужен, но почему-то к нему вдруг проросла острая жалость. Наверняка ведь был чьей-то любимой игрушкой и думал – если игрушки все-таки умеют думать, а почему бы и нет, ведь в детстве они для нас живые… Так вот, мишка думал, что так будет всегда, что его хозяин никогда не вырастет, и вдруг его отправили на антресоли вместе с другими игрушками, а теперь – вообще на помойку. Неправильно это, нельзя так с игрушками поступать, сродни предательству…
* * *
С течением времени сердце примиряется с теми, кто тебя предал. И начинает казаться, что первые лет двадцать пять жизни и были собственно этой самой жизнью. Простые, но яркие радости, взлетающие до неба качели, мороженое в вафельном стаканчике как лучшее лакомство, приправленное безусловной любовью целого мира к тебе, когда все вокруг только и заняты тобой, твоими успехами. А потом, напорхавшись вдоволь, вот так усаживаешься на ветку и вдруг понимаешь, что, в принципе, можно уже помирать, потому никто от тебя давно ничего не ждет, что выросли новые люди, которые заполонили собой все свободное пространство и которым ты на фиг не нужен.