— С пйомусйом, Иййя Осипович! (С промыслом, Илья Осипович!) — сказала она, делая ударение на «о» и приветливо улыбаясь Барскому, который относил в это время в лодку десяток крупных рыб, поддев их под жабры пальцами обеих рук, по рыбе на каждый палец. Товарищи его возились над укладыванием невода в лодку.
— Спасибо! — ответил Барский, взмахивая руками и сбрасывая добычу на дно лодки со всех десяти пальцев.
Ему тоже было приятно видеть эту смуглую девушку, лицо которой было постоянно весело, а маленькие, но крепкие руки могли поспорить в управлении веслами с любым мужчиной.
— Каково пйомушйяйи? (Каково промышляли?) — спросила девушка. Сюсюкающие звуки местного наречия звучали в ее устах мягко, как детский лепет.
— Хорошо! — ответил Барский не без некоторой гордости, поворачиваясь к берегу и указывая на кучу рыбы, лежавшей поодаль.
Она была так велика, что старая белая палатка, брошенная сверху, не покрывала всего, и крайние рыбы выкатывались вон, к великому удовольствию чаек, которые назойливо вертелись кругом и успели выклевать глаза нескольким, подальше откатившимся максунам.
— Слава бог! — сказал старик, подходя к чужой лодке и заглядывая внутрь, чтобы определить удачливость последней тони. — Еды много! Рыба, еда!..
— Еда! — повторил Барский, продолжая разглядывать кучу на берегу.
Припадок ночного малодушия по поводу Неаполя и цитронов отошел куда-то далеко, и он чувствовал себя в настоящую минуту таким же непосредственным сыном природы, как и стоявшие перед ним туземцы. Он ясно читал простые и бесхитростные побуждения, наполнявшие душу этого старика и девушки, и ощущал, что и в его душе навстречу им поднимаются такие же простые и сильные чувства.
— Не половишь, не поешь! — сказал старик, приводя один из любимых местных афоризмов.
Гуревич, покончив работу у лодки, подошел к группе и достал из кармана кисет с махоркой и лоскут газетной бумаги, собираясь свернуть собачью ножку.
— Очень просто, — продолжал старик. — Еда — беда! Голодом насидишься.
Барский и Гуревич переглянулись. Их называли в среднерецкой компании «рыбными патриотами», и они, действительно, любили эту жизнь на промысле именно за ее первобытную простоту. Даже в забытом полярном городишке, который лежал на пятьдесят верст от заимки и в котором собралось вместе несколько десятков молодых людей, вообще не знавших, что с собой делать, — жизнь была уже гораздо сложнее и пред’являла вопросы, на которые не всегда можно было найти ответ. Там шли споры о преимуществах физического и умственного труда, о необходимости сохранять свою культурность, о культурном воздействии на туземцев и о взаимной меновой стоимости привезенных с собой товаров и местных продуктов, которую приходилось определять по произволу, за отсутствием всяких законов обмена. Здесь, на тоне, не было ни туземцев, ни пришельцев, здесь для всех была одна нива и одна цель — рыба, вертлявая и живая, норовившая ускользнуть прямо из рук, и нужно было напрягать все внимание, чтобы победить ее проворство и нежелание попасть в котел. Эта борьба с природой была так первобытна, что труд, необходимый для нее, превратился в азартную страсть, заражавшую даже собак, бродивших без привязи по берегу и не без успеха пытавшихся хватать зубами сельдятку в мелкой воде.