– Держи.
Чтобы показать, как он включается, я накрыл ее руку ладонью и не отпускал чуть дольше, чем требовалось, но она осторожно высвободилась.
– Эльза… – начал я, но почему-то все заготовленные слова показались мне лишними.
Как бы то ни было, она меня прервала, направив яркий луч прямо мне в глаза. Я, как слепец, наугад потянулся вперед, чтобы забрать свой фонарик, но Эльза успела спрятать его где-то в этом закутке, который сейчас сделался мне ненавистен. Оставаясь полностью зависимой от других, там она получала некоторую обособленность.
– Черный, – не унималась она, – это даже не цвет. Мне Натан объяснил: черный – это не что иное, как отсутствие всякого цвета. Раз я тут себя не вижу, значит я тоже отсутствую. Меня больше нет.
– Для меня ты есть, – возразил я, подаваясь вперед. – Я тебя люблю.
Эльза скривилась, и мой поцелуй пришелся ей в зубы; она закричала так, что я испугался, как бы не услышали родители, и волей-неволей зажал ей рот. Моим счастливым иллюзиям оставалось жить считаные секунды. Я-то думал, такой эмоциональный отклик вызвали у Эльзы мои слова и ответные, столь же пылкие чувства, но после судорожного вдоха, когда вместе с воздухом она чуть не втянула мою ладонь, мне явственно послышалось все то же имя.
Я отпрянул, как от удара, но Эльза сдавленно продолжала:
– Натан, Натан… Спаси меня, спаси. Я живу только ради тебя, Натан…
Такое отторжение застало меня врасплох. На самом деле еще хуже чем отторжение: это было настоящее предательство. В небе раздался рев самолетов, и я понадеялся, что она вот-вот погибнет. Когда где-то рядом с нашим домом грянул взрыв, я почему-то освободился от иллюзий и закричал от раздиравшей меня душевной боли. Сквозь знакомые завывания воздушной тревоги я услышал, как меня зовет мать, и на пятой точке скатился вниз по лестнице. В потемках мать натыкалась на мебель у меня в комнате и молотила по моей кровати.
Когда я подскочил к ней сзади и схватил за руки, она не стала спрашивать, откуда я взялся: нужно было срочно бежать в подвал. Отец, судя по всему, нес на руках Пиммихен: та причитала, что не желает умирать без зубов, и молила его – ну пожалуйста – сбегать за ее вставными челюстями. Пиммихен часто заводила разговоры о своем погребении. Бабушка наказывала похоронить ее в подвенечном платье, с опущенной на лицо фатой (которая, сколько я себя помнил, висела между двумя столбиками ее кровати), и чтобы гроб несли под пение оратории Иоганна Себастьяна Баха «Спи в покое мирным сном». Чтобы она была прекрасна, как в день венчания, – и, конечно же, с зубами! Отец всякий раз подтрунивал: «Ну, правильно: вдруг ты надумаешь улыбнуться!»