Моими близкими друзьями в Спилве были Александр Заринь и Лаймонис Трипка. Заринь, которого все звали Шуриком, до войны работал в Рижском комитете физкультуры, так же как Трипка сражался в комсомольских батальонах и был взят в плен в Эстонии. Шурика я всегда помню жизнерадостным. Идя на работу или с работы, он всегда находил в себе силы для песни. Мы пели «Катюшу», «Все выше и выше», «Три танкиста» и народные песни. Разумеется, до тех пор., пока звуки не доходили до ушей охранника. Тогда следовало распоряжение: «Тише!» Никогда до того я не знал, какое сознание единства и несгибаемой силы дает песня! Если мы не могли петь, то Шурик свистел, а свистеть он умел. К его свисту мы тоже присоединялись до очередного запрета охранника. Такого свиста я никогда в своей жизни больше не слышал. У Шурика в Риге была мать, сестренка и любимая девушка. Несколько раз я видел, как его девушка прогуливалась по Болдерайскому шоссе, когда мы шли домой. В другой раз там прохаживалась жена, мать или сестра другого рижанина. Этим коротким минутам свидания мы радовались все, как будто у каждого из нас побывал гость. В эти короткие мгновения все должен был высказать взгляд. Так люди шли, глядя друг на друга, словно немые, не замечали ни камней на дороге, не чувствовали ни дождя, ни холода, не слышали ни угроз, ни ругательств конвоиров. Друг от друга их отделяли лишь четыре— пять шагов, но они были непреодолимы. Для многих, как и для Шурика, это было последнее свидание. Девушку Шурика я еще раза два видел в Риге сразу после войны. Спасибо, что она нам тогда добыла «Мать» Горького и комсомольский гимн — «Как закалялась сталь» Островского. Эти книги помогали нам преодолевать минуты сомнений и трудностей. Александр Заринь умер в Берген-Белзене то ли в последние дни войны, то ли несколько дней после ее окончания. Голубоглазый рижанин Лаймонис Трипка был медлительнее, но такой же убежденный и выдержанный. Из родных у него в Риге жил только младший брат. Родители эвакуировались в тыл Советской Армий. Брата позже призвали в латышский легион. Так одну семью война расколола на три части — заставила сына воевать против отца в стать тюремщиком брата. Не по своей воле ушел брат Лаймониса в легион «добровольцев», не каждому удавалось избежать мобилизации. Это была трагедия латышского народа, инсценировщиками которой были немецкие захватчики. Трипка исчез незадолго до освобождения Риги, а у меня о нем нет никаких сведений. Дружил я также с Гвидо Вейсом, младшим лейтенантом латышского стрелкового корпуса. При отступлении он в Латгалии был ранен в плечо и попал в плен. В Центральной тюрьме расстреляли его жену. С черными горящими глазами, маленькими усиками — таким я помню Гвидо. Не раз я массировал его простреленное плечо. Гвидо был тем, кто в новогоднюю ночь 1944 года в нашей комнате начал петь Интернационал. Странно, но величаво звучала песня в темной комнате, а рядом за окном виднелся ярко освещенный забор из колючей проволоки. Гвидо дожил и до Нового, 1945 года, но конца войны увидеть ему не было суждено: он погиб в Берген-Белзене или в Нейенгамме близ Гамбурга.