Эта мысль доводила его до безумия, но она же придавала сил продолжать бренные труды, ибо испытание мором помогло понять, насколько слаба плоть. Он не боялся смерти, даже смерти от чумы, но ужас, царящий в Вудили, угнетал и его. Его собственное отвращение к Лесу, ненависть к грехам, властвующим в чаще, ссора с Советом старейшин, настороженность паствы, сторонящейся его, прибытие дознавателя и смерть Бесси Тод — все это в глазах Дэвида придало приходу вид жуткий и отталкивающий. Мор лишь прибавил к гниющим душам гниющие тела… Но стоило только подумать о детях, которых он обучал, и о честных людях, поддержавших его, а ныне сошедших в холод могилы, и сердце его переполнялось жалостью. Он не мог излечить ни тела, ни души. Он не был лекарем — да если б и был, что с того, ведь не помог врач в Эдинбурге спасти жизнь его отца; а его духовные наставления казались сотрясением воздуха… Кроме того, он чувствовал себя узником, запертым в зловонной клетке без надежды на побег. Никто не приезжал и не уезжал из Вудили. Как-то днем, отчаявшись, Дэвид поднялся на Олений холм хотя бы издали посмотреть на мир. Там, на продуваемом ветрами косогоре, стоял Калидон, но был он столь же далек, как луна. Там высились холмы с огромными пустошами, не тронутыми чумой, ведь не селились на них нечистые смертные; за холмами лежала земля, где честно жили люди и не было в их жизни тьмы. Когда Дэвид посмотрел на Вудили, ему привиделось, что приход подернут дымкой. Были ли это чумные испарения, миазмы, окружившие его надежнее каменных стен и железных оград?.. Он попытался подавить отвращение. «Предатель, — сказал он себе, — предал едва ли не все, во что верил! Дэвид Семпилл, ты восстал против воли Божьей не из-за страданий несчастного народа, а потому что ты жалок и ищешь спокойствия. Устыдись, человече, ведешь себя как плаксивое дитя». В эту минуту он понял, что причина его уныния в разлуке с Катрин.
В тот вечер Катрин сама пришла к нему.
Он сидел к кабинете, собираясь отправляться со своей скорбной миссией в деревню, когда услышал резкий взволнованный голос Изобел, разговаривавшей с кем-то внизу. А когда до него донеслись ответы той, с кем она говорила, он ринулся на первый этаж, перепрыгивая через три ступеньки. Девушка, в том же костюме для верховой езды, что и в туманный вечер Дня всех святых, стояла в мерцании свечи Изобел, подняв обтянутую перчаткой руку в знак протеста, со смущенной улыбкой на устах и в глазах. Дэвиду показалось, он целую вечность не видел, как она улыбается.
— Ступайте-ка до дому, миледи, — надрывалась Изобел. — Сюды вам никак не можно: зараза тута — в каждом куске, какой проглатываем, в водице, какую пьем, в воздухе, каким дышим. Ступайте прочь, и рта не раскрывайте, покуда Олений холм не минуете. Ох, поспешайте, не то болесть и вас пожрет — не помилует, не поглядит, что вы для погибели молоденькая да пригожая.