Разговор стал приобретать нежелательный, даже опасный поворот - крыть нечем. Если бы это говорил кто-нибудь другой, не белогвардеец, готов под каждым словом подписаться. Но соглашаться с классовым врагом - это уж слишком. И возразить нечего. Нет, лучше не впутываться в сомнительный разговор. Сказал сухо:
- Простите, но у меня дела по служое. Еще раз прошу прощения. Будьте здоровы!
- И вам всяческих успехов. Бог нам в помощь! Честь имею! Это белогвардейское «честь имею» аж передернуло. Да-а, сколько волка ни корми, а сущность остается. Честь ииею... А где было ваша честь, когда душили голодом, войной, террором первую в мире молодую страну рабочих и крестьян?
Встреча и разговор с белогвардейцем весь день не выходили из головы. Странный разговор. Был недоволен собой, съедала досада, что недостаточно четко и внятно излагал свою идейную позицию, не смог дать достойную отповедь классовому противнику. Вновь и вновь возвращался к нюансам беседы, размышлял, анализировал и не находил убедительных аргументов. Душой овладел непонятный разлад. С одной стороны, дедок как дедок, безобидный, на матерого классового врага, даже при всех натяжках, не тянет. К нему, коммунисту, отнесся без всякой враждебности, с пониманием, даже, кажется, с симпатией. И рассуждает здраво, более того - многие суждения совпадают с его, коммуниста, представлениями и убеждениями, но, с другой стороны, именно это и настораживало, вызывало смутную тревогу. Быть такого не может, чтобы позиции классовых противников совпадали. Возможно, нечто задумал старый белогвардейский лис, растачивая комплименты? Если ты понравился классовому врагу, - подумай, каких глупостей наделал... Это, кажется, говорил Ленин или кто-то из классиков марксизма-ленинизма...
Однако сколько ни бился, придирчиво, критически оценивая каждый свой шаг, никаких очевидных глупостей в своих действиях не обнаруживал. Надо, видимо, поговорить с замполитом, сверить позиции...
***
«Вот каков был идейный борец за кристальную классовую чистоту!» - с иронией подумал о себе прошлом Бакульник, задумчиво глядя на беснующуюся непогоду. Заметил: стойло сделать паузу - и настоящее вновь неумолимо хлынуло в прошлое, требуя самооценок, самопокаяния. Ирония - тоже самопокаянне. Очень жаль, что, ослепленный классовыми предрассудками, классовой подозрительностью, так и не смог вызвать на откровенность этого человека, узнать о его драматической судьбе, изломанной гражданской войной. Ни в первую, ни в последующие встречи. Даже фамилия, имя-отчество не запомнились. Фамилия была простая, русская, а имя - редкое, непривычное, архаичное: то ли Ксенофонт, то ли Иннокентий, то ли Аристарх. А, может, так было по отчеству? Хоть убей - не помнит. Так и остался в памяти безымянным тот дедок с бородкой и усами последнего императора всея Руси, последняя жертва той самой неправедной, самой бессмысленной и жестокой войны. Да разве последняя! Он, Бакульчик, убежденный борец за коммунистические идеалы, тоже был жертвой той страшной войны. Целые поколения были жертвами. Только считалось, что гражданская война закончилась в двадцатых годах. Она продолжалась и тогда, в пятидесятых-шестидесятых, и раньше, и позже. Вызволенный из самых мрачных казематов человеческих инстинктов джинн классовой нетерпимости и ненависти прошелся кровавым шабашем, засеял своими бациллами все - идеологию, политику, науку, учебники, книги, газеты, кино, и из этих бацилл вылуплялась еще более агрессивная нетерпимость, ненависть, ибо ничего иного из них вылупиться не могло. Они мимикрировали, видоизменялись, утончались, не теряя существа, продолжали увечить человеческие души, ломать судьбы и жизни.