Б о н д а р ь (со страхом). Подождите! Не говорите больше ничего. Не отказывайте и не говорите. Подумайте прежде. Подумайте. Останьтесь одна.
Т а т а. Мне не надо думать и не надо оставаться одной. Да и вам не нужно думать обо мне. О себе и обо мне. И дело тут совсем не в двенадцати годах. Я не гожусь для вас, ах, если бы вы знали, как я не гожусь.
Б о н д а р ь. А это уж позвольте мне судить.
Т а т а. Вы уже рассудили. И все неправильно. Вы такой…
Б о н д а р ь. Какой?
Т а т а. Другой. Ровный, сдержанный, разумный…
Б о н д а р ь. Вы уверены, что разумный?
Т а т а. Больше, чем следует.
Б о н д а р ь (тихо). Вы можете отказать мне, это ваше право…
Т а т а. Еще бы!
Б о н д а р ь. Но разве оттого, что вы унизите меня, вы возвысите себя? Разве я от этого стану другим? Я действительно не пойду ради вас на преступление, на растрату или на грабеж.
Т а т а. Хотя бы на опоздание!
Б о н д а р ь (вдруг все понял). Простите. Как вы сказали?
Т а т а. Да-да-да. Это он! Он был у меня, тут, весь вечер, до без десяти двенадцать. Ради меня он опоздал. Нам было так хорошо, как никогда до этого не было и никогда не будет. Он говорил мне эти самые слова, которых у вас нет. Вы хотите знать? Три года мы любим друг друга. И какие три года! Ради него я готова умереть. Готова взять на себя его вину. (Бросается к нему.) Помогите мне, Григорий Родионович, помогите ему! Сделайте все, что только можно!
Б о н д а р ь. Но я не знаю, что тут можно сделать.
Т а т а. Скажите, что это вы разрешили ему продлить увольнительную до ноля часов, что это вы приказали ему. Если вы действительно любите меня, если правда все, о чем вы мне говорили, помогите нам.
Б о н д а р ь. В чем помочь? Что, его будут расстреливать, четвертовать?! Отсидит положенные десять-двенадцать суток — вот и все наказание!
Т а т а. Да разве дело в наказании! Он хочет руки на себя наложить! Понимаете вы это?! Я знаю, я знаю его! Ему кажется, что из-за него погиб Валерик. Внушите ему, что не он тут виноват, что катастрофа произошла не из-за него. Спасите его! Требуйте от меня всего, что хотите, но спасите Сергея. А когда все успокоится, мы поедем с вами в Харьков, на Холодную гору, к вашим родителям. Я буду самым верным и благодарным вашим другом.
Б о н д а р ь. За это?
Т а т а. Да. Я умею платить за дружбу.
Б о н д а р ь. Разве за дружбу нужно платить?
Т а т а. За все нужно платить. И за плохое и за хорошее.
Б о н д а р ь (помолчав). Нет, платить надо не за все. Есть в жизни такое, чему платы нет. Я вам сказал о моих родителях, об окраине Харькова, где они живут… Их убили гитлеровцы в сорок первом. Меня не было дома, я скрывался у соседей. Мне было тринадцать лет. Их убили и дом сожгли за то, что мой старший брат коммунист и офицер. Потом еще с одним мальчишкой мы перебрались через линию фронта и нас усыновила дивизия. А потом с группой разведчиков я пошел на операцию, и их всех уничтожили гитлеровцы. Я остался раненый под деревом, меня не заметили. Потом меня подобрали партизаны. Я долго валялся в землянке, остался жив… Разве этому есть плата? С тринадцати лет я военный, с шестнадцати — на фронте. Сегодня кончает работу комиссия. Она установит причину аварии. От неверного движения одного матроса зависит вся жизнь лодки и экипажа. Корабль спасли. Но… Разве есть плата, которая может возместить жизнь людей, аварию боевого корабля? Конечно, Сергей не знал, не мог думать, что все окончится катастрофой. Но почему не мог думать? Он обязан был думать об этом. Он давал присягу, он на военной службе. Так пусть же решают те, кому решать надлежит. Нам надлежит подчиниться. И выгораживать никого не надо. Я не хочу вашей дружбы такой ценой. И не понимаю, как за это нужно платить, и нужно ли вообще платить и сколько.