Перелесов пожал плечами. Он не понимал, в чём смысл этой космической точности и зачем, вообще, люди носят подобные часы? Его сверстники — коллеги по правительству и бизнесмены — уже давно обходились простыми. К миллионным часам тяготели люди постарше, крепко взявшие в своё время, а сейчас не то чтобы опасающиеся отложенного наказания, но (в силу возраста и жизненного опыта) имеющие его в виду. Наверное, они смотрели на бриллиантовые циферблаты и вспоминали тезис Сталина, что логика обстоятельств сильнее логики намерений, особенно намерений честных. Следовательно, нет их вины в том, что они в нужное время оказались в месте, где «естественные и трудовые богатства» (термин писателя-народника Глеба Успенского) преображались в часы, яхты и виллы на побережьях тёплых морей. Что они прожили, может быть, и не очень правильную, но подчинённую логике обстоятельств жизнь.
Возможно, некоторых из них даже иногда посещала мысль, что если на руке часы ценой в годовой бюджет среднего российского городишки, то и смерть должна ходить где-то рядом, потому что смерть — верная (и вечная!) тень справедливости, её высшая и последняя стадия. Но таких были единицы.
Впрочем, с недавних пор среди постепенно оттесняемых с командных высот реликтовых часовщиков стали появляться приверженцы нового, внешне неприметного стиля, к примеру, чекист Грибов. «Скрытая угроза живой платины», — творчески видоизменил (применительно к России) Перелесов название одной из серий фильма «Звёздные войны».
Невозможным для часовщиков и «живых платинистов», тем не менее, оставалось то единственное, что, по мнению Перелесова, могло дать стране умозрительный (сам он в него, естественно, не верил) шанс — покаяние за содеянное, украденное и уничтоженное. Эта морально-нравственная категория в современной России представлялась несуществующей, невозвратно выбитой, как алтайский горный козёл, или морская Стеллерова корова. Вернуть её было невозможно. Легче было поставить под колокольный звон в приграничных лесах на колени, как рекомендовал глава правительства, ещё не окончательно ликвидированных избранными охотниками медведей. Уже и церковные люди не сворачивали словесный фантик исчезнувшего понятия в пустую конфету, не искушали ею власть и народ.
Это, как ни странно, упрощало жизнь, делало её на манер армейского устава или тюремных правил понятной (и обязательной!) для всех слоёв общества. Однова живём! После нас хоть потоп! Государство — это… он! Перемены в стране (теоретически) были возможны, пока существовала надежда, что (опять же теоретически) будет (может быть) лучше. Когда реально становилось только хуже, а