— Каннибализм, — сказал он, — это поедание себе подобных.
Он готов был поклясться, что девушка посмотрела на него с презрением.
— Кони подобны людям, — сказал она. — Иногда они даже лучше людей.
Внезапное подозрение осенило Майкла. Он спросил строго:
— Ты немка?
— Что это вам пришло в голову? — удивилась она. И прибавила с некоторой надменностью: — Я люксембуржанка.
— Но ваш язык… — сказал он, не заметив, что перешел на «вы».
А когда заметил, смутился и не то чтобы рассердился, но остался недоволен собой.
И она, казалось, рассердилась.
— Какое вам дело до моего языка! — сказала она довольно грубо. — Это наш язык — мозельфренкин.
Все еще сердясь на себя, Майкл сказал сурово:
— Люксембуржцы служат в немецкой армии.
Она вспыхнула:
— Вы что, с луны свалились! Вы что, не знаете, что их туда загнали силой? Им приказано быть немцами. Но при первой возможности они сдаются вам.
Майкл уже привык к ее языку. О чем, однако, говорить? А расставаться с ней почему-то не хотелось.
— Я — Майкл Коллинз, — сказал он и протянул руку.
Она коснулась ее кончиками пальцев, которые выглядывали из дырок меховой рукавички. Он заметил: ногти обломанные, нечистые.
— Мари Шульц, — сказала она.
«Имя французское, фамилия немецкая», — машинально отметил он в уме.
— Нет, я больше не могу ее ждать, — сказала Мари, беспокойно оглядываясь, — у меня дома Джильда некормленая.
— Джильда? — повторил Майкл. — У вас есть…
Он остановился, не решаясь сказать «дочь». Мысль о том, что у нее есть ребенок, была почему-то ему неприятна. Но, может быть, сестренка? А может, старуха мать, которую эта бесцеремонная девушка называет по имени?
Мари расхохоталась. И сразу стала другой, как будто смех привел в движение какие-то скрытые механизмы ее лица. Оно стало добрым, но и лукавым, оно осветилось изнутри нежностью, оно стало каким-то умно-ласковым. Майкл не мог отвести от нее глаз.
— Это моя кобыла, — сказала Мари, — Конечно, она еще почти ребенок. Двухлетка.
Она вдруг задумалась на мгновение (о эта поразительная смена выражений на ее испачканном лице!), глядя на Майкла, но словно не видя его, просто задумавшись, уперев взгляд во что-то перед собой.
— Послушайте, — сказала она нерешительно.
Потом вдруг решилась, доверчиво положила на его руку свою и сказала серьезно, даже каким-то деловым тоном:
— Вы можете достать мне корм для Джильды?
— Ну… — сказал он, — может быть… А что это? Овес? Видите ли, у нас в армии нет лошадей.
Ему ужасно хотелось помочь ей.
— Можно просто хлеб, — сказала она нетерпеливо.
Он обрадовался:
— О, это можно!
Но, вспомнив, как скуден блокадный паек, пробормотал: