— Джильду мы возьмем с собой.
Он улыбнулся ее наивности. Но даже и в ее наивности он находил прелесть.
— Мы полетим, — возразил он мягко, — а для лошадей в самолете нет места.
Мари не соглашалась:
— Но почему же? Джильда небольшая.
— Да, но неизвестно, как она поведет себя в самолете. Вдруг начнет брыкаться. Это опасно.
— О, она смирная, и я все время буду с ней.
Он говорил со снисходительностью взрослого, обращающегося к ребенку.
— Нет, дорогая, к сожалению, Джильду не пустят в самолет.
Она задумалась. Она искала выход.
— Майкл! Мы поедем пароходом!
— Но, милая, Джильду и на пароход не возьмут.
Она сразу нашла новый выход:
— Тогда мы останемся в Люксембурге.
Он помрачнел:
— Я вижу, ты любишь Джильду больше, чем меня.
Она вспыхнула, освободилась от его объятий, вскочила.
— Я поняла тебя, Майкл! Ты хочешь, чтобы я лежала на пороге твоего дома в Штатах как половик и ты бы вытирал об меня ноги!
Она ушла. Он не пошел за ней. Он смотрел на ее удаляющуюся спину и с горечью и удивлением. Впервые он обнаружил в этом нежном создании строптивость. И повелительность. И все равно любил ее.
Назавтра Майкл не пришел к Мари. Ей было немножко жалко его, она так резко разговаривала с ним накануне. Но она не хотела поддаваться расслабляющему чувству жалости, она считала себя правой. Майкл не пришел и на следующий день. Она по-прежнему приписывала это их ссоре. Из самолюбия (оборотная сторона любви!) она не хотела делать первый шаг к примирению. Но когда и на третий день его не было, Мари забеспокоилась. «Его могли ранить…» О худшем она не смела думать. Она бродила по городу, не зная, как отыскать его. Она не знала номера его части, ни даже рода его оружия. Она набрела на длинный дощатый барак — солдатский клуб Красного Креста. У входа рядом с плакатом «Сегодня „Красотка из Клондайка“ с участием Бетти Грейбл», сидя на табуретке, дремал часовой, поставив карабин между ног. Мари показалось, что у него доброе лицо. Поначалу он никак не мог взять в толк, что ей нужно, — она говорила на таком странном языке. Но имя, которое она то и дело повторяла, — Майкл Коллинз — наконец вразумило его.
— Так это, пожалуй, тот парень, о котором оглашено в приказе по гарнизону. Так он арестован. А черт его знает за какие проделки! Его судить будут… Ну, не горюй! Может, утешимся с тобой, а?
Процесс был назначен на полдень. Ровно в двенадцать часов дня немцы начинали обедать, и не было силы, которая могла бы оторвать их от овсяной похлебки, приправленной маргарином, и толстого ломтя хлеба, обильно смазанного эрзац-маслом, плюс порция желтоватого шнапса, полученного путем электролитического перегона из сосновых чурбаков.