Эйзенхауэр остановил его:
— Вы могли бы связать это с началом войны Гитлера с Россией. Эта аналогия тут уместна.
— Стоит ли? — усомнился Черчилль. — Воспоминания о поражениях не принадлежат к числу самых отрадных.
Эйзенхауэр настаивал:
— Просто для соблюдения равновесия.
— Ну что ж, — не очень охотно согласился Черчилль и вставил:
«Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт…»
Черчилль вопросительно посмотрел на Эйзенхауэра.
— Это хорошо, — одобрил Эйзенхауэр, — тон верный.
— Да, но все-таки в России было несколько иное положение, — возразил Черчилль и приписал:
«…после временной потери инициативы».
— Теперь, генерал, — продолжал Черчилль, — я прямо упомяну вас. «Генералу Эйзенхауэру очень желательно…»
Эйзенхауэр добавил:
— Тогда уж вставьте и «необходимо»,
«…желательно и необходимо, — писал Черчилль, — знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях…»
Черчилль прервал письмо:
— Где сейчас Теддер?
— В Каире.
«Согласно полученному сообщению, — продолжал писать Черчилль, — наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине…»
— Я это не совсем понимаю, — сказал Эйзенхауэр.
— Я тоже, — нетерпеливо сказал Черчилль, — но это хорошо звучит.
И продолжал, склонившись над бумагой:
«…Если он еще не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы…»
— Но почему обязательно Вислы?
— Потому что они собираются брать Варшаву. А впрочем, можно шире поставить вопрос.
И Черчилль добавил:
«…или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть…»
Черчилль откинулся на спинку кресла с удовлетворенным видом.
— Он ответит? — спросил Эйзенхауэр, — Ведь он очень подозрителен.
— Я вам признаюсь, Эйзенхауэр, с тех пор как я соединил в своем лице премьер-министра, первого лорда казначейства и министра обороны, я тоже фактически диктатор Англии и я тоже стал подозрителен, как дядя Джо.
— Что ж, — задумчиво сказал Эйзенхауэр, — это естественно. Сталин вправе опасаться, что эти сведения как-нибудь просочатся к противнику.
— Совершенно верно. Поэтому мы добавим: «…Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука…»
— Не понимаю, при чем тут сэр Алан, — сказал Эйзенхауэр недовольно.