— Сколько стоит эта… это…
Похожий на профессора антиквар почтительно улыбнулся:
— Этот китайский кувшин?
— Ну да.
— Триста двадцать пенгё, господин артист.
Дюла вытащил бумажник и, тщательно обыскав все его уголки, нашел в общей сложности триста тридцать пенгё. Это было все его состояние. Триста двадцать пенгё он отсчитал в кассу, а десять вручил господину Фобелю — на расходы по доставке.
Девушка поднялась со своего кресла и спросила, смеясь:
— Вы очень любите сорить деньгами?
— Нет. Я привык приобретать только самое необходимое.
— Неужели? А как же… — она шаловливо ткнула пальцем в упакованную вазу, — как же вы посылаете в подарок такую вазу?
— Это совсем другое дело. Это месть.
Девушка была выше Торша. От ее ладной, крепкой фигуры веяло здоровьем, а смех был веселый, задорный. Актер пристально посмотрел на юную красавицу, чья ослепительная молодость являла разительный контраст окружающей старине.
Из лавки они вышли одновременно. Девушка — дочь аристократа-антиквара — шла домой. Она сразу же сообщила Дюле, что не хочет упускать прекрасный октябрьский денек и прогуляется пешком по бульвару, а потом по улице Андрашши. Дюла, все еще обуреваемый радостью при мысли о том, что с дешевым успехом и легким искусством в духе Акли покончено навсегда, охотно к ней присоединился. Они пошли рядом. Девушка шла как раз так, как нужно, — не слишком торопливо, не слишком медленно. Свернув на улицу Андрашши, она чуть замедлила шаги, словно стремясь оттянуть конец этой чудесной прогулки.
Говорили они мало. Ничего похожего на легкую болтовню не завязывалось. Девушка, которую, как выяснилось, звали Илкой Вундель, поразила Дюлу тем, что не стала выведывать у него секретов театральной жизни. Вместо этого она вкратце поведала ему двухсотлетнюю историю дома Вунделей. Речь ее была на редкость яркой и сочной; Дюла, слушая, не мог надивиться на тонкую, блестящую иронию.
— Вундели приехали из Германии торговать еще в 1720 году. За сколько там дом продали, за столько здесь купили. Они всегда стремились к одному — к приумножению. Если бы кто-нибудь сказал им, что в следующем столетии будут высоко цениться гении, они наверняка сами написали бы «Фауста», а заодно — и все симфонии Бетховена. Но никто им этого не говорил, а потому они предпочитали торговать — ценной древесиной, пряностями, тканями… А я с детства знаю, сколько стоит старинная мебель и почему в цене старый немецкий фарфор.
У поворота на улицу Байзы девушка протянула Дюле руку.
— Не сердитесь, что я вас заболтала, я нечаянно, честное слово. Всего хорошего.