— Смотри, зять, чтобы не расхворался внучонок! — шепнул ему на ухо недобрый голос, когда они свернули на Большую улицу.
Ион передернулся и спрятал мальчика под суман, словно оберегал его от взгляда Василе Бачу.
Потом, после поминок, он долго советовался с матерью, как быть с ребенком, как им теперь вынянчить его. И чуть поуспокоился, когда Зенобия заверила его, что мальчуган уже не маленький, Ана и так, мол, собиралась отнимать его от груди, он уже все ест, погоди, еще какой молодец вырастет, только бы дал ему бог житья, и оглянуться не успеешь, как большенький будет, пошлешь на выгон пасти скотину.
— Смотри, мать! — сипло сказал Ион. — Смотри за ним хорошенько! Мне сдается, что Петришор хиловат.
— Ах, батюшки, вот чудак-то, нешто не видишь, какой он красненький да крепкий.
— Ладно, ладно… Но если, не дай бог, заболеет и помрет, так и знай, не жить тебе со мной… Мальчонка — это моя жизнь, мать!
— Ну и окаянный же ты, Ионикэ, и шальной, право слово! — возмутилась та.
— Это я тебе только так говорю, чтобы потом разговору не было, что я не говорил тебе… Пуще глазу береги его мне!
— Да что это с тобой, парень? Ты ровно беду накликиваешь, прости меня господи! — перекрестилась Зенобия, подумав про себя, что Ион, верно, крепко любил жену, хоть и не выказывал этого, если так изводится из-за ее мальца.
2
— Румын, когда он добр по натуре, он вот таков, как мой друг Херделя! — все чаще восклицал Грофшору по мере того, как близился срок рассмотрения апелляции и Херделя становился все сумрачнее и недоверчивее.
Пересмотр дела был назначен на середину апреля в апелляционном суде в Тыргу-Муреше. Херделя считал дни, как школьники перед каникулами, только он с каждым ушедшим днем горевал все сильнее, томимый предчувствием, что ему суждено быть заклейменным и потерять пенсию, ради которой тридцать с лишним лет работал как каторжный. Теперь он уж и надежды не питал, несмотря на громкие заверения Грофшору, ибо в прошлый раз надежда-то и обманула его столь жестоко.
Грофшору изо дня в день твердил ему и клялся, что сам поедет в суд и без полного оправдания не вернется. А за три недели до дня суда, чтобы уж окончательно доказать ему свою любовь и уважение, он выпил с ним на брудершафт в пивной «Рахова», где было в сборе все почтенное общество Армадии, облобызал его и торжествующе воскликнул:
— Теперь ты мой брат, пьянчужка, и если ты еще посмеешь когда усомниться во мне и покажешься с такой плаксивой рожей, тебе не поздоровится, так и знай!
Жест этот был встречен всеобщими рукоплесканьями, а те, кто еще не был на «ты» с Херделей, последовали примеру адвоката, начиная с директора лицея и кончая писцом нотариуса.