Вирджил с улыбкой слушал их разговор. Раньше он сам задавал Ливиу подобные вопросы и получал те же ответы, хотя и доказывал ему шаткость его позиции. Но, зная, что подобные споры всегда досаждают брату и выводят его из себя, он радовался, что Титу припирает его к стенке.
— Оставьте его, дорогой, с ним не сговоришься! — воскликнул потом медик со смехом, видя, что Титу мрачнеет. — Это законченный ренегат… Он для нас погиб… Вот когда мы его сделаем генералом в Объединенной Румынии, он переменится.
Ливиу Пинтя презрительно усмехнулся.
— Я думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом…
— Ну да, о Радецком или о завоевании Боснии, — смеясь, ответил Вирджил…
— Мне бы очень приятно было познакомиться с произведениями нашего свояка, — продолжал капитан, не слушая шуток брата и повернувшись к Титу. — Я не так хорошо говорю по-румынски, как хотел бы, ведь я все время был в иноязычной среде, и мне не приходилось говорить на родном языке, но я люблю на досуге читать румынские книги. А вообще меня больше интересуют романы, стихов я не терплю…
— В самую жилку попал! — воскликнул Вирджил. — Титу только стихи пишет!
— Что ж из этого? В крайнем случае не стану читать…
Хотя разговор велся в самом дружеском тоне, Титу вышел от Ливиу Пинти поникшим. Доводы капитана боролись в нем с его собственными восторженными убеждениями и все настойчивее обращали его мысль к пугающему вопросу: а что, если капитан прав? К счастью, Вирджил не дал ему времени на размышления и серьезно сказал:
— Видали, сколько всякого вздора гнездится в узком мозгу военного?.. А такая опасность угрожает и всем нам, если мы не будем всеми силами оберегать свою душу от иностранной инвазии!
Сибиу выглядел празднично. По улицам толпами сновали румыны, съехавшиеся из разных мест, — священники, сельские учителя с неизменными зонтами под мышкой, городские, адвокаты, крестьяне… При всем своем немецком облике город казался теперь румынским. В этом море румын иноплеменники затерялись.
«Как будто тысячи усердных тружеников-рабов завладели гнездами трутней!» — подумал Титу, снова одушевясь при виде этого румынского муравейника.
Вечером в отеле «Траян» был банкет в честь открытия съезда. Титу сидел за столом представителей прессы, а Вирджил Пинтя, как один из крупных деятелей «Астры», чуть ли не рядом со старым председателем. Среди бойких газетчиков Титу чувствовал себя чужим. Все они знали друг друга, вели общий разговор о национальных притеснениях, судебных процессах, газетных статьях, тиражах, о румынских депутатах в будапештском парламенте, о венгерском правительстве, о прокурорах… Новый мир раскрывал свои тайны перед молодым представителем «Трибуны Бистрицы». И мир этот внушал ему чувство растерянности, расхолаживал его надежды. Во всех слышанных им разговорах кипели мелочные, личные, корыстные интересы. Никто не произнес ни единого слова о высшем идеале. Каждый, казалось, был упоен собой и заботился лишь о том, чтобы непременно возвыситься над остальными… Его соседом справа был Барбу Лука, молодой поэт; теперь он едва замечал Титу и поминутно бегал чокаться то со «знаменитым консисторским асессором», то с «его высокородием» таким-то, а возвращаясь на место, всякий раз шептал Титу: