— Никого нет. Послышалось! — наконец, вслух проговорил тот, все еще прислушиваясь. — Послышалось!
И звук его голоса как будто показался Богавуту хорошо знакомым. Приятный, мягкий баритон, похожий на пение басовых струн гитары, — этот голос был далеко не зауряден, и, положительно, Богавут великолепно знал человека с таким же точно голосом. Но где? Когда? Богавуту снова стало страшно.
— Никого нет! — между тем опять приятно прогудел голос прислушивавшегося.
Он проворно повернулся боком и, опустившись в самых дверях шалаша наземь, быстро откусил от ломтя кусок хлеба, как-то даже сердито оскалив с одной стороны зубы. Богавут увидел его лицо, страшное лицо, изуродованное следами чуть ли не сплошных язв, и чуть не отвалился от плетня. Никогда в жизни он не знал человека с таким страшным лицом. Никогда в жизни он не видел раньше такого безобразного лица. Это было не лицо, а какая-то страшная маска, вся изрытая следами язв, вся испещренная темными шероховатыми буграми. Язва совсем съела на этом лице левую бровь, изорвала и оставила после себя какие-то неряшливые тряпки вместо крыльев носа, глубоко, чуть не до фистулы, врылась в левую щеку, исполосовала кривыми рубцами весь подбородок и челюсти, очевидно, совершенно истребив бороду и оставив лишь кое-где одинокие клочья жестких русых волос.
«У Пети Свержнева был точно такой же голос», — вдруг припомнил Богавут.
Он с невольной брезгливостью все еще всматривался через щель в лицо человека, сердито поедавшего хлеб.
«У Пети Свержнева был такой же голос», — опять вспомнил Богавут.
Но тот был положительный красавец. Чуть-чуть, пожалуй, страдал излишней для его лет полнотой.
Лицо соратника и близкого товарища припомнилось Богавуту, как живое.
«И глаза у него были точно такие же, — припомнилось ему, — карие, мечтательные, чуть-чуть с поволокой».
«И цвет волос точно такой же», — едва не выговорил он вслух.
Беспокойно заметались мысли:
«А что, если это он? Но кто тогда изуродовал его так ужасно? Не может быть, чтобы это был он».
И опять вспыхивала страшная уверенность:
«Он это! Не кто как он!»
Богавут отлип от щели и двинулся, осторожно огибая шалаш, стараясь ступать почти беззвучно. И вдруг неожиданно вырос перед поедавшим хлеб. Тот выронил из рук недоеденный кусок. Поспешно, но все еще сидя, как-то весь сдвинулся в сторону, точно уклоняясь от удара, конвульсивно и страшно сморщив свое безобразное лицо. И, оправившись, опять поднял с земли кусок хлеба и заговорил, но уже измененным голосом, делая его пискливым и пронзительным, как у чревовещателя: