А потом он опять стал на прежнее место и вновь погрузился в свои наблюдения. Ждать ему пришлось долго, мучительно долго, но все-таки он дождался того, что ему было так необходимо. Он убедился. Взоры Валентины Михайловны и Ингушевича всегда встречались с жутким беспокойством, с страхом и трепетом, с истомным предчувствием о недалеком будущем, которого они, быть может, совсем не желали и сверх сил отдаляли. Все это, как по раскрытой книге, прочел Столбушин. И, снова кряхтя, он опустился на землю. Его сознание словно занавесили черною тьмою. Только сердце больно толкалось в груди. Он замер. Месяц грозно плыл в небесах навстречу тучам. Грозился поджечь серебряным факелом их кисейные ткани. Летучая мышь шныряла над черемухами, сеяла гневные колдования. Робко содрогались ветки черемух. Столбушин раскрыл словно отекшие веки и задумчиво сказал:
— Я одну тебя здесь не оставлю!
И опять долго и напряженно думал.
И опять сказал с мучительным стоном:
— Я одну тебя здесь не оставлю!
Шире раскрыл он глаза, оглядывая свое близкое будущее.
На луговине хором под серебряные стоны гитары запели «Ночи безумные»… Всех истомней томился в песне голос Валентины Михайловны.
Столбушин сидел и думал. Все думал и думал. Оборвалась песня, замолк хор. Только два голоса, обнявшись, умирали в сладостных муках над луговиной. Узнал Столбушин эти два голоса.
— Меня заживо отпевают, — глухо проворчал он. — Так, что ли?
Когда он проходил двором, в кухне ласково и заискивающе звучал голос Ираклия:
— Вот видишь календарь, — говорил Ираклий, очевидно, повару. — Видишь? Вот 23 сентября. Видишь? И тут даже нет и креста. Ни только что креста в круге. Видишь? Вот!
— Ну ладно, ладно, — ворчал повар, — хотя я твоим статским календарям не очень-то верю. Ты вот покажи-ка мне синодальный календарь!
— Какой такой синодальный?
— Очень просто: календарь, подписанный всеми митрополитами.
— Что же, мне за ним в Питер, что ли, ехать? — огрызнулся Ираклий.
— А уж это как хочешь!
Столбушин позвал Ираклия. И когда тот почтительно приблизился к нему, он, закашлявшись, завизжал неистовым скрипучим криком:
— Затопи мне печь на ночь!
И опять закашлялся. Ираклий видел, что он плохо передвигал ноги.
«Ужели выпимши?» — удивился Ираклий.
Под треск печи Столбушин долго сидел в кресле и, брезгливо топыря губы, все думал о чем-то. Не слышал звонков разъезжавшихся троек. Ничего он не слышал и не видел.
В двенадцать часов вошла к нему в спальню Валентина Михайловна, розовая, счастливая, но и усталая.
— Уф, — вздохнула она, — только что разъехались гости. Устала я с ними! А ты как себя чувствуешь? Как будто бы на вид лучше, чем всегда? — мягко спросила она мужа. — Да?