— Пиках, — окликнула его Халябина.
Он медленно повернулся, придерживаясь рукой за резное перило балкона. В груди все еще было холодно, смертельно холодно, и хотелось протереть глаза.
— Пиках, вы умеете? — услышал он.
Не поднимая глаз, он ответил:
— Я умею править.
— Тогда, пожалуйста, шарабан в одиночку, — донеслось до него еще туманно.
— Запрягите «Главаря», он смирен, как теленок, — заметил Халябин.
Пикар повторял:
— Я умею править. Я умею править.
И несуразно добавил:
— Я вообще ничего не боюсь.
— О, это хорошо! — воскликнула Халябина совсем по-детски.
«Она ничего не понимает, — подумал Пикар, — решительно ничего!» И ему стало жалко ее.
Когда он запрягал серого, костистого и разбитого на передние ноги «Главаря», солнце, бросая по тучам фиолетовую мерцающую зыбь, уходило за лес.
— Ты справедливо? — спросил он у солнца.
Тучи смеялись радостно, но ничего не отвечали, а солнце скрылось.
Дожидаясь у крыльца выхода Халябиной, он сидел в шарабане, как каменное изваяние, упершись глазами в бронзовые пряжки своих блестящих башмаков, сердцу было холодно, но в голову бросало порою радужное пламя, целый сноп смеющихся, радужных искр. Когда с крыльца по-детски легкомысленно рассмеялись шелковые юбки, он дрогнул, туже натянул вожжи и, вдруг опять смертельно испугавшись, стал как бы насильно уводить себя от дум, прячась от них за какие-то холодные, скользкие, обросшие мхом, страшные, страшные стены.
— Мы поедем недалеко, — сказала ему Халябина, когда они были в поле, — я только нарву фиалок.
— Фиалок больше всего у «длинного озера», — ответил он.
Живо и светло она воскликнула тем грудным чистым голосом, который делал ее похожим на девочку:
— Но это далеко?
— Около четырех верст, поспеете вернуться вовремя, — ответил он, снисходя к ней и жалея ее, беззащитную, как девочку. — Если оттуда закричать, так тут не услышат! — добавил он затем несуразно. Он не глядел на нее, но когда шарабан толкало на выбоинах, он с благодарностью ощущал нежные прикосновения ее тела к своему плечу и всю дорогу так мучительно жалел ее, так жалел.
В опушке дубовой рощи, в ста саженях от «длинного озера», мерцавшего сквозь камыши прозрачным и мертвым взглядом, он остановил лошадь. Она поспешно и проворно спрыгнула с шарабана, шурша юбками, легкомысленная, светлая, радостная, что-то запела, скрылась за деревьями, опять вся выдвинулась на поляне, засмеялась, получив веселый отклик, и скрылась, скрылась совсем. И когда он перестал ее видеть, жалость ушла из его сердца. Осталась только злоба, душная, косматая, накапливаемая целыми годами. И безысходная тоска по чем-то.