Оправившийся после мучительных и загадочных припадков Столбушин по горло погрузился в приятные для него работы. После этих припадков точно даже вкуснее стала жизнь. Хотелось работать, работать и работать и создать такое благополучие, о котором только можно грезить во сне. Снова стало ярко вериться Столбушину в его счастливую звезду.
Входя как-то на балкон, где с книгой на коленях мечтательно сидела Валентина Михайловна, он сказал:
— Вкусна жизнь? Да?
— Жить приятно, — ответила та, поднимая глаза на мужа.
— Нет, вы все, рожденные в холе, не можете понимать жизни вот, например, так, как понимаю ее я! — весело заговорил Столбушин. — Рожденные на мельнице, говорят, не слышат шума воды. И вы, с колыбели закормленные радостями, теряете к ним вкус. А я? Чем я был окружен с колыбели! Голодными тараканами! Черною нуждою! Вонючим рваньем? Чтоб оценить по достоинству солнце, нужно пожить в темном подвале, а вкус тепла знает только иззябший! Вот-с!
Валентина Михайловна сказала:
— Я каждый день нюхаю розы и каждый день говорю: Боже, как они прекрасны!
— А я полжизни нюхал навоз, — ответил Столбушин, — и эти розы для меня вдвое прекрасней! И потом, кто ежедневно приносит тебе эти розы? Садовник? Готовенькими? А я сам взрастил их долгими-долгими годами труда, сперва до крови исцарапав себе руки об их шипы! Для меня они вчетверо прекрасней!
— Ну, тебе и книги в руки! — с веселым хохотом воскликнула Валентина Михайловна. — Я предпочитаю готовые розы, выращенные специалистом-садовником! Вот и он наверное тоже! — радостно кивнула она головой входившему на балкон Ингушевичу. — Правда?
— Все розы одинаково хороши! — весело ответил тот. — Не все ли равно, кто их взлелеял, и кому они принадлежат!
«Готовники! — сурово подумал Столбушин. — Барчуки!»
Неприязненное к Ингушевичу чувство скользнуло в нем. Он внимательно оглядел его с головы до ног, точно расценивая его.
«Из себя глянцевит, — подумал он тяжко. — Бабы таких одобряют!»
— Я — мужик, — вдруг сказал он, сводя брови. — И повадка у меня мужичья. Если я какой цветок взлелеял, так уж он мой. А если кто попробует у меня его взять, так я тому… попросту… перерву горло!
Ему неприятно метнулось в глаза, что Ингушевич вдруг побледнел, и Валентина Михайловна тоже будто смешалась.
«Что же это такое?» — думал он, чувствуя в висках биение крови. На минуту ему как будто все стало ясным.
Но Ингушевич тут звонко и весело рассмеялся с самым невинным и беззаботным видом.
— Браво, Степан Ильич! — весело закричал он. — Вполне одобряю ваш образ мыслей! Победители жизни вот именно так и должны рассуждать! Браво! Браво!