Между тем бывший филер Леоне, перейдя к Бурцеву, вручил ему один экземпляр того же самого снимка, который был сделан с Бесселя и который находился у него, как у агента наружного наблюдения, коему было поручено наблюдение за русскими эмигрантами, проживающими в Италии. Кроме того, тот же Леоне, наблюдая за русскими, в том числе и за Ниэлем, видел, как последний, выходя из почтового бюро, читал получаемые им письма и тут же их уничтожал.
Эти два факта в связи с бывшими уже ранее подозрениями в отношении Ниэля, но которые даже Бурцев публично опровергал два раза на страницах своей газеты “Будущее”, побудили последнего самым тщательным образом расследовать и выяснить все неосвещенные стороны партийной и частной жизни Ниэля, как прошлой, так и настоящей. Поставленный об этом в известность, Ниэль высказал уверенность, что первые два пункта обвинения его не пугают, так как он сумеет по ним оправдаться, но очень беспокоит вопрос, как объяснить, откуда он получает средства к жизни.
Красильников просил у Департамента полиции 700 франков на поездку Ниэля в Нью-Йорк, где якобы живут две его тетки, посылающие Ниэлю деньги. Эти тетки подтвердят слова Ниэля. Поездка будет объяснена болезнью теток..
Сам Бронтман в исповеди объяснил, что один раз, уже за границей, он пробовал сбросить с себя ярмо. Это было в 1912 году, когда он решил покинуть Кави-ди-Лаванья со своей женой Еропкиной и уехать в Бельгию. Но на вокзале в Генуе тайный агент итальянской полиции задержал его, как якобы Гольдберга, а в кордегардии вокзала оказался Эргардт, без согласия которого он пытался уехать. Эргардту снова удалось запугать Бронтмана.
“Почему они так дорожили моими услугами, для меня всегда было и остается загадкой”, — пишет Бронтман, ссылаясь на отдаленность свою от революционных организаций и незначительность своих сообщений, а также на полную бездеятельность в Англии. Хотя он не послушался приказа и не переехал из Борнемаута в Лондон, ему все же прибавили, без его просьбы, 100 франков в месяц (вместо 600 — 700 франков). Цель отъезда на жительство в Бронемаут Бронтман объяснил желанием развязаться с “охранкой”, ибо в Бронемауте не за кем следить, и желанием открыть какое-нибудь дело на скопленные от охранной службы 200 фунтов стерлингов (2 тысячи рублей). Дело не пошло, и Бронтман потерял все сбережения плюс 300 фунтов кредита. Вероятно, поэтому он продолжал получать жалование до марта 1917 года.
Прося о снисхождении, Бронтман ссылается на пережитые страдания и на туберкулез.
“Революционеры, — писал в заключении Бронтман, обращаясь к комиссару, — всегда смотрели на сотрудников “охранки”, как на зверей, которых нужно стрелять, как собак, такое же отношение я ожидал встретить и от вас. Я не думал, что кто-нибудь может отнестись с сожалением к тому, кто вчера еще был охранником, а между тем многие сотрудники, хотя и вполне заслуживают презрения, все же могут быть жалеемы, так как они были глубоко несчастными людьми… Если бы революционеры посмотрели раньше на сотрудников “охранки”, как на несчастных людей, достойных сожаления, многие пошли бы к ним раньше с исповедью… Мы всегда были между огнем и водой. С одной стороны — месть “охранки”, с другой — месть революционеров”.