Нет, никто не знает, как устроен Квинт. Но он считает, что знает, как устроен Манцони. Перед Томом Квинтом я как будто прозрачный. Чтобы меня прижать, он должен был предугадывать мои поступки так, как будто читал в моих мыслях. Если верить федералам, такой тип, как я, — предвидим, ограничен, есть у них и еще более смешные слова.
Лучше уж пусть он не снимает очки, когда со мной разговаривает. В те редкие моменты, когда он их снимает, я не могу выносить свое отражение в его глазах. Я там такое вижу… как сказать?.. в лучшие дни я — психопат. Но чаще всего я зверь. Он на меня смотрит, как смотрят на зверюгу. На ящера, на какой-нибудь вымерший вид, на существо, которое можно увидеть только в припадке пьяного бреда. Нет чтобы мне взять и плюнуть на это — я впадаю в ярость. Я не знаю, откуда приходит эта ярость, и не знаю, как сделать так, чтоб она прошла. И я держу ее в себе. Она пугает меня, как может пугать одна правда.
А какую он морду сделал, когда я сказал ему, что пишу! Что-то между презрением и насмешкой — должно быть какое-то слово. «Вы, Фред?..» Лучше б он мне в морду плюнул. Чтоб я писал? Джованни Манцони? Как я могу? Рассказывать свою жизнь? Это же позор! Все как сговорились, даже семья. Почему это их всех приводило в такое состояние? Я ничего ни у кого не просил. Ничего плохого не делал. Уходил себе на веранду. Могли жить спокойно, не бояться всяких глупостей, которые я могу устроить. Вместо того чтобы от меня отцепиться, видели бы вы… Дети надо мной издевались, а Ливию это из себя выводило, она на меня так орала, как никогда до этого. Квинт заложил меня начальству. Ну, тут все задергались. Но я все равно продолжал, несмотря на их неодобрение. Вы знаете, когда я и вправду понял, что делаю что-то страшное, рассказывая свои воспоминания? Это когда в них выстрелили из базуки.
Больно стало мне. Если б я не видел это своими глазами, никогда бы не поверил в такую катастрофу. Я даже когда такое увидишь, когда вся сцена у тебя перед глазами, когда ты все слышишь, отказываешься верить. Глаза видят, а голова не принимает. История моей жизни превращается в дым. Когда такая штука случается с человеком, он начинает прикидывать, что к чему. Искать всяких знаков. Пытается уцепиться за какой-нибудь смысл. Так надо, а то спятить можно. Описывая свою жизнь, я разбудил темные силы. Я оскорбил богов, как во времена греков и римлян. Что, мою историю нельзя рассказывать? Может, так оно и есть. Мои воспоминания должны были висеть над моей головой. Как будто кто взял и сказал мне: Джованни, а кому она нужна, твоя правда? Кому, на фиг, до нее есть дело, до твоей жизни? Что ты рассказывал, это нравы другой эпохи, людям это ни о чем не говорит. Ты из вымирающего рода, и вид твой после тебя угаснет. В любом случае, кто настолько глуп, чтоб поверить хоть одному твоему дню, проведенному в Нью-Джерси? Даже Ливия не подозревает. Только Квинт может подтвердить, и то не все. Никто другой бы и не поверил. И все это надо выкинуть в помойку. В конце концов, может, все, что случилось, — к лучшему.