— Где спрятал хлеб? — сверкая красными, налитыми злобой глазами, ревел чернявый хорунжий. И, не дождавшись ответа от привязанного к широкой деревянной лавке, лицом вниз, сапожника-бедняка Ильи Родимцева, махнул рукой.
Двое ребятишек — Дуся и маленький Сашка — зажмурили глаза, прижались к остывшей печи, спрятали русые головки за цветастой занавеской. Свист шомполов сжимал детские сердца, сводил судорогой руки, ноги. Отец вскрикнул от первого удара, затем, прижавшись щекой к лавке, лежал молча, только вздрагивал всем телом после каждого жестокого, злобного удара белоказака. А тот бил с остервенением, во всю свою силу, злобясь, что лежащий перед ним бедняк сапожник, голь перекатная, два дня назад разгуливавший по сельским улочкам Шарлыка с красным бантом на груди и раздававший остановившимся на постой красноармейцам тощие овсяные лепешки, напеченные из последних запасов муки его женой-говоруньей Аксиньей, сейчас молча переносил экзекуцию шомполами. Илья не был коммунистом, в подпольщиках не состоял, но своим сердцем, природным умом понимал, что правда за ними, большевиками. И поэтому, когда красные конники проходили через Шарлык, всегда выходил их встречать и Сашку своего привадил. Да видно, злой глаз в деревне притаился, он-то и выдал бедняка, бросил на лавку под шомпола.
Дуся, уткнувшись в рваненькое ватное одеяло, плакала.
— Заткнись там, недоносок, а то и с тебя портки снимем, — рявкнул хорунжий, сидевший за бутылкой самогона.