— Чего? — зло спросил у нее Волков.
А она, дура, стояла и ничего не отвечала ему. Только губы поджала, чтобы не закричать, рыдала беззвучно.
Он подошел к ней и сказал все так же зло:
— Нельзя, не могу я, понимаешь, не могу!
Полез в кошель, достал целый талер, стал ей в заскорузлую от тяжкой работы руку его совать и повторял:
— Нельзя, не могу. Он вор. Нельзя прощать.
— Он не со зла, — вдруг заговорила баба, — всю жизнь в бедности жил, он добрый. Досыта не ел. А тут вы, тут деньги на виду, вот только руку протяни. Да еще конь какой, разве ж тут устоишь, не устоять ему было, молод он больно, молод, все оттого…
И от этих слов Волков еще больше злился, словно его она обвиняла.
Словно он виноват в том, что мальчишка покусился на его добро.
От этого он стал ее выталкивать в дверь:
— Ступай, говорю, серебро на похороны и на отпевание, иди.
Она ушла, а через час собрался народ, и Якова повесили. Вешал его Сыч и два солдата ему помогали. Волков на казнь идти не хотел, не хотел той бабы видеть больше, но не пойти не мог, раз уж осудил, так присутствуй. А еще пришлось Сычу и помощникам его два талера дать. Недешево ему обходилось жизнь в поместье. Ох, не дешево.
* * *
Выехали рано, еще не рассвело. К городу подъехали, а там телеги на всех дорогах, мужичье окрестное на праздник в город уже съезжается. В городе улицы тоже забиты, барабаны бьют, до празднований еще день, а люд нарядны и праздны. Пиво на улицах продают. Музыканты бродят с музыками. А как же иначе, завтра праздник, большой день, день Первоверховных Апостолов Петра и Павла. И конец длинного летнего поста. Тут уж даже женщины пьют. Так положено. Брунхильда едет в телеге, телега в подушках и перинах накрыта добрым сукном.
— Госпожа, госпожа, — бежит рядом с ней молодой торговец, несет полную кружку тягучего и темного напитка с пеной, — отведайте пива.
— А, ну пошел! — орет Максимилиан, он едет сразу за телегой госпожи, и замахивается на торговца плетью. — Пошел, говорю!
— Нет в том нужды, господин Максимилиан, — улыбается Брунхильда, — давай свое пиво, человек.
Она достает деньги, отдает торговцу, берет у него тяжелую кружку, а зеваки со всех сторон смотрят, как она отпивает глоток, и радостно кричат, когда она отрывается от кружки и вытерев коричневую пену с прекрасных губ, говорит:
— Ах, как крепко пиво, не для дев оно, а для мужей.
Все смеются, а она отдает кружку торговцу, тот едва успел взять ее, как из его рук ловко вырывает кружку Сыч:
— Чего уж, давай допью, раз уплочено.
Торговец глядит на него изумленно. А Сыч выпивает жадно, разом и до дна, с коня не слезая. Все опять смеются, от ловкости и жадности Сыча.