- Кто же они? - спросил Мищук.
- Все воры, - отвечала Катя. - Иванова они не интересовали.
- Тогда зачем он послал тебя в эту малину? - не выдержал Евгений Анатольевич.
- Я и рассказываю.
В очередную ночь инструктажа и непременных утех полковник сообщил, что имеет данные. Мол, ворье (на которое жандармам глубоко наплевать, есть для того общая и Сыскная полиция) затевает ограбление Святой Софии, древнего храма, и не просто ограбление, а желают "стырить" (Иванов употребил блатное словечко) древний образ Премудрости Божией из Николаевского придела. Стоит эта икона несметных денег, но не в этом дело. ("Катенька, душа моя, утеха моя ненаглядная! Радость!- вещал Павел Александрович. - Суть та, что политическое это выходит дело! Государь узнает - не помилует! Ссора со Священным Синодом! Со всеми ссора! И потому все разведать, разузнать и донести!"
- Я известен об этом! - взвился Красовский. - Прутики это! Понимаете прутики! Не дали Андрюше прутика, которого хотел, - вот и решил отомстить!
- Катя, вы рассказывайте, - предложил Мищук. - А вы, дрожайший Николай Александрович, имейте терпение!
- Да ведь и так, спасибо Екатерине Ивановне, все сходится... вздохнул Красовский.
- Что же вы узнали? - У Зинаиды Петровны горели глаза и щеки покрылись румянцем.
- Мы закончили с полковником Ивановым (Катя потупилась) утром рано, а уже ввечеру я заявилась к Чебряковой: "Вера, ты должна срочно сделать мне фасон подвенечного платья!" Она всполошилось - мол, кто, что, а я: "Секрет пока. Но тебе скажу первой!" Потом она говорит: "Немножко не ко времени, у меня опять гуляют". Я говорю: "Зайду в другой раз". Тогда она хватает меня за руки и тащит...
Сильные руки были у Веры Чебряковой. Словно речной буксир, втянула она Дьяконову в столовую - там за привычно роскошным столом пели, кричали и плакали, обнимаясь, знакомые Кати из воровского мира. Шла игра в "почту", все обменивались посланиями, сочиняя их на листках из записной книжки.
- А-а! - завопил Сингаевский, вылетая навстречу.- Красавица наша заявилась! Слышь, Катерина, рассуди нас: измена поощряется?
Катя зарделась.
- Как бы... нет... А что?
- Во, дурища... - ласково прогромыхал Латышев. - Да не мужу, а другу. Скажем, в деле? Убытки большие или жизни можно решиться, а?
- Тогда - другое дело, господа! - обрадовалась Катя. - Я поднимаю свой бокал за дружбу, верность, жертвенность! - и осушила единым глотком.
Ворье взвыло. Кто-то рвал на себе рубаху, кто-то лез целоваться, кто-то совал крест, требуя побрататься и обменяться тельниками в связи с этим прекрасным действом.