У кассы кто-то рядом позвал: «Беата!», я оглянулся, отреагировав на редкое имя. Странно, но я сразу ее узнал, уже через долю секунды сквозь взрослые черты проступила, как переводная картинка, та веселая девочка, то же милое уютное личико. И взгляд был тот же, царапающий и гладящий одновременно. Она меня не узнала.
Я напомнил: «давным-давно, Ленинград, Эмма», и Беата ойкнула по-детски, обняла меня (очень трогательно) и закричала: «Ты такой красивый! Ты такой красивый! Ты такой красивый!» Она повторила это три раза, не меньше.
Конечно, я спросил, как поживает Эмма, сказал, что ничего не знаю о ней вот уже семнадцать лет. Беата со всей своей непосредственностью, которую я тут же вспомнил, воскликнула: «Вот же ешкин кот, ты что, ее бросил?!»
Ну, вот тебе и ешкин кот. Никого я не бросал.
Я не бросал!
Оказывается, семнадцать лет назад Беата написала мне, что моя сестра Эмма находится в тяжелом состоянии, возможно, сошла с ума. Глеб погиб, она осталась с двумя детьми, инвалидом отцом (между прочим, он и мой отец), взбалмошной матерью, беременная третьим ребенком. Но я не получил это письмо.
Как любит говорить Катя, ненавидящая любые просьбы, «письма, в котором вы просили денег, я не получал», но я действительно не получил это письмо.
«Я точно помню, что написала… Может, забыла отправить? Я как почта России: то забуду, то перепутаю…» – улыбнулась Беата.
Очевидно, она забыла отправить письмо. Я не винил Беату за ее легкомыслие. Мы все склонны к фундаментальной ошибке атрибуции: в сложных ситуациях обвиняем других людей, не себя. Но дело всегда в нас самих.
В последнем письме, которое я получил от Эммы, она писала, что Глеб стал много зарабатывать и у их семьи наступила новая жизнь. Я ответил, затем написал еще раз, теперь я понимаю – мои письма приходили уже после гибели Глеба, скорее всего Эмма их даже не видела.
…Эмма не отвечала. Как я мог это понять, что думать? Я не знаю, что обычно думают люди, когда к ним не приходят на свидание, не отвечают на их письма. Возможно, они спокойно выясняют, что случилось, а не впадают в уныние и ужас, что ими пренебрегают, что они больше не нужны. Но я-то впадаю в уныние… и в ужас. Я решил, что новая благополучная жизнь закрутила Эмму и в этой новой жизни она во мне не нуждается. Это все моя всегдашняя неуверенность в себе: я ведь рос с мыслью, что не нужен этой семье, ни отцу, ни сестре. Я не мог писать, звонить, добиваться ответа. Не мог добиваться ее привязанности.
Это был, как сказал мой психотерапевт, сильнейший травматический опыт. Я решил, что во мне есть какая-то психологическая непривлекательность, которая мешает любить меня и поддерживать со мной близкие отношения. Что работа поглотила все мои душевные возможности, не оставив места для других чувств. Не понимаю, как в других людей вмещаются работа и любовь?.. Сам я как шкаф, в котором всего одна полка, и она полностью занята работой. Но все же иногда я говорил себе: «Я мог бы любить Эмму».