— Пройдем реку — так почти сплошняком пойдут. Здесь мы — в долине, холод тут держится, а выйдем — снега в тайге почти нет.
— Значит, торопиться надо, — сказал Утробин. — Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?
— Тут бабушка надвое сказала… Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.
— Это меньше шести километров в день? — удивился Тараторин. — Курорт — не работа.
— Не пыли, Тоша, — остановил его Утробин. — А работать по сколько же часов?
— От зари до зари.
— Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь, — помотал головой Утробин.
— Давайте не спорить, — миролюбиво заметил Лютов. — Обещаю — хватите горячего до слез. Скрывать не стану. Ну, а об оплате вам говорили.
— Говорили, — кивнул Утробин. — И по оплате, и по погоде с дорогой — лучше поспешить. А, мужики?
«Мужики» промолчали, решив, что, мол, старшим виднее. Утробин держался вроде бы посредником между начальством и стальными бульдозеристами. Роль, взятая им на себя, видимо, добровольно, как нельзя лучше шла к нему, и, судя по возрасту, опыта ему было не занимать, да никто другой и не претендовал на роль деликатную и во многом ответственную роль.
— Значит, посмотрим, как пойдут дела в пути, — твердо выговорил Утробин.
И опять остальные бульдозеристы промолчали.
— Так нельзя, — сказал Лютов, почувствовав, что Утробин готов стать коноводом. — Нужно заранее обо всем договориться.
— Никто не собирается вам противоречить, — слишком охотно поступился Утробин. — Командуйте!
— Это хорошо, — согласился Лютов. — Отдыхайте. Выходим в семь утра. Я разбужу вас. — Он поднялся.
— А чай? — встрепенулся сидевший рядом с Утробиным его тезка.
— Дома ждут, — коротко сказал Лютов.
Он вышел из вагончика в сгустившиеся сумерки.
Последние отсветы дня еще голубили дальние хребты, к которым предстояло идти, волоча на буксире экскаватор, поставленный на полозья из труб, и платформу с ковшом и такелажем. Горы на фоне темного неба выглядели грядой облаков, повисших над темной полосой тайги, поднявшейся сразу от поляны и подступавшей к самым белым гольцам. В вагончике за его спиной слышались бубнящие голоса, слов было не разобрать, потом то-то засмеялся. Лютов пошел прочь. «Не надо настраиваться на плохое, — подумал он. — Конечно, идти в такой рейс с малознакомыми людьми — с бору по сосенке — наука не легкая. Побыть бы с ними здесь несколько дней, приглядеться, оно, конечно, лучше, да времени нет. Утробин верно подметил — вот-вот тронется река, а тогда нечего и огород родить. Придется возвращаться. «Посмотрим», — Утробин сказал. Он-то мужик крепкий, можно положиться. Только не лишком ли горяч? Пока я о них очень мало знаю, чтоб судить строго. В деле каждый раскроется». И Лютов пошел к своему вагончику. Утром они тронулись точно в назначенное время. Едва поднявшись над горами, солнце стояло сбоку, не слепя, его свет пронизывал таежные дебри, тихие в этот час; тихие своей кажущейся безжизненностью, потому что рев двигателей наполнял пространство, казалось, до предела. Рев этот улетал вдаль, возвращался эхом, отраженным от склонов распадков, даже вроде усиленным. А покой, несмотря ни на что, оставался нерушимым. Он чувствовался в кристальной чистоте далей; туман стлался по низинам, а не вспухал шапкой над покровом турмана. Легкое, едва приметное дрожание воздуха в восходящих потоках не рябило в глазах, не нарушало доверчивой безответности окружающего мира, пронизанного гулом. И вдруг нежная прядь проступала в бездонной и бескрайней голубизне небес; она была в первые минуты едва уловима, призрачна, чтоб в тот же час засиять ослепительным облаком.