Лютов достал из кармана сигареты, но, покосившись на Павла Сергеевича, сунул пачку обратно.
— Кури, — махнул рукой Сидоров. — Ну побьет малость кашель… Отдышусь… Кабы не эта напасть, черт бы меня заставил в начальники пойти. Говорили — здесь воздух другой, мол, отстанет совсем хвороба, а она вроде пуще… Да ты кури, кури.
— Я по привычке… Потерплю, — вздохнул Лютов, снова посмотрел в окошко вагончика. — Почему все-таки я?
— Потому что ты понимаешь то, о чем мы говорили. Это у тебя в сердце, не просто в мозгу, как бывает после лекции. А чертовски поработав, человек становится чертом и творит Черт те что.
— Так я же предложил идти напролом! — рассердился Лютов.
— Но ты рассказал мне и о старухе. О твоей бабке-знахарке, о Марфе.
— Не бабка она была мне!
— Ты не кипятись. Ты, Лютов, не ерепенься. Бабка не бабка — это пустяки. Я знаю одно — ты понимаешь, что произошло или может произойти там, на склоне.
— Лучше бы не понимать! — проворчал Лютов.
— Машины я уже осмотрел, — сказал Сидоров. — Нужное сделано. Не беспокойся, Антон. На тебя я надеюсь, как на каменную стену.
II
«Бывает же так, — думал после ухода Лютова начальник мехколонны, — вспомнит человек что-то свое, глубоко личное, давнее для себя, а, оказывается, оно и для других важно, за душу берет, не идет из головы. Не знай я истории, рассказанной Лютовым еще зимой там, на перевале, не отправил бы его теперь старшим, потому что не был бы уверен — человек этот сделает все как надо, по совести…»
Тогда на перевале три дня мела пурга, и каких только разговоров и рассказов не пришлось Сидорову услышать и самому припомнить в продуваемой насквозь палатке. Теперь уже многие из памяти вылетели, а Лютовская жила. И не просто хранилась, а при каждом возвращении к ней словно украшалась им самим, Сидоровым; обнаруживались в ней новые грани, ранее неприметные. Теперь в памяти Павла Сергеевича история, рассказанная Лютовым, складывалась так:
— Станция наша лесная, — тихим говорком сыпал обычно немногословный Антон. — Сойдешь с поезда — ни души вокруг. Будочка-вокзал. В нем начальник, что выходит только проводить состав, да кассир. Я осмотрелся, стараясь приметить новое в родных местах, узнать старое. Сердце мое билось так, словно не спрыгнул я всего-навсего с подножки вагона, а пробежал десяток километров.
Березку, росшую около здания, я помнил тоненькой, чахлой; за годы моей службы на флоте она выросла, стала высокой. Старый лес по сторонам железнодорожного полотна вроде бы не изменился вовсе. Может быть, высокие хмурые ели сделались мрачнее, а может, они выглядели такими рядом с развеселыми, по-осеннему пестрыми, как курортницы, осинами.