Повыше поднимая вытертый воротник, продолжал стенать про себя бедолага. Только что и спасения что благодетель Карл Павлович, кабы не он, так давно уже ноги протянул бы. А он, Великий, не гнушается и денежкой одолжит без возврата, с чего отдавать-то? И накормит когда, а когда из вещей своих поднесет на бедность. Шубу, абы пальто, а то рубашек полотняных. Им, сирым, и это счастье.
А ему что? Так, пустяк. На весь мир прославился, император к нему в мастерскую запросто приезжает. Сказывают, много лет уговаривал портрет написать, а Брюллов ни в какую, и ничего, сошло с рук. Собор Исаакиевский расписывать доверили, не без зависти размышлял Афанасий Иванович.
Правда, болеет Великий, сильно болеет, даже государь согласился отпустить незаменимого Карла на лечение на Мадейру, а ведь он столько лет рвался в любимую Италию, и все напрасно.
Страдал Карл Павлович в сыром климате Петербурга. Не радовало его пасмурное низкое небо, рвался всей душой в цветущую Италию. А вот Афанасию Ивановичу не довелось нигде побывать, не хватило ему таланта, чтобы претендовать на пенсионерскую поездку за границу.
Ну, вот и подъезд. Постоять, дыхание перевести. Коляски вон у подъезда. Небось опять полон дом народа. Ученики, приятели, подпевалы, знаменитости разные, а у Афанасия Ивановича дело такое деликатное.
Краснея заранее от стыда, мялся он, собираясь с силами, чтобы позвонить в колокольчик. И лакей у Брюллова Лукьян строгий, взглянет из-под бровей, аж душа в пятки. Да куда ж деваться? Мишенька болеет.
К удивлению Афанасия Ивановича, в мастерской было пусто. Из гостиной доносились голоса, а вот в мастерской, куда его Лукьян привел, ни души.
Он присел робко на стульчик у двери, зябко ежась, потирая замерзшие ладони. Апрель был переменчив, то дождик, то солнышко, то ветер сырой, до костей пробирающий, зябко.
– А, Афанасий, друг сердечный! – услышал над собой густой, мягкий голос Афанасий Иванович и тут же подскочил, раболепно кланяясь, просительно улыбаясь.
Но Карл Павлович обнял его как равного, похлопал по плечу.
– Что, брат, опять туго? – спросил, улыбаясь и с грустью разглядывая худое, источенное заботами лицо старого приятеля.
– Да уж, Карл Павлович, совсем нужда замучила, кабы не крайние обстоятельства… – всхлипнул малодушно от такой участливости Афанасий Иванович.
Сам Брюллов выглядел ужасно. Худой, почти изможденный, неопрятная прическа, одет в старый халат, сверху какой-то платок намотан. И все время кашляет, так что сотрясается весь. Ужас, да и только.
– А меня, Афанасий, на Мадейру посылают, лечиться. Слыхал небось?